ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ. ПЯТЬ ХОРОШИХ ПАРНЕЙ (90-ые годы)

— Спокойствие, — сказал Малыш. — Со мной такое уже случалось. Я знаю, что делать.

Мы свернули в сторону от набережной туда, где было меньше ветра, и пошли вдоль трехэтажных бараков. Малыш поглядывал по сторонам. Я так замерзла, что шагала механически, c хрустящим усилием, как зомби.

Температура в Питере была около минус десяти еще тогда, когда мы только выходили из квартиры несколько часов назад. Под ногами хрустел лед. На мне была серая куртка на синтепоне, задубевшая к этому времени не меньше меня самой. Полчаса назад Малыш натянул на меня свои огромные перчатки, но они не сильно улучшили дело.

— Надо зайти в подъезд, — сказал он, поворачивая к бараку, дверь в который стояла нараспашку.

Внутри оказалось ненамного теплее, чем снаружи. На лестничной площадке чуть теплились выкрашенные в темно-зеленый цвет огромные чугунные батареи. Висели они неудобно — где-то вверху, на уровне груди. Я попыталась обнять их и согреться, но они были еле теплыми, градусов шестнадцать, не больше. Теплее, чем мои замерзшие ладони, но недостаточно горячими, чтобы спасти от холода и ледяного ветра, задувавшего в подъезд.

— Нельзя останавливаться, — сказал Малыш.

Он поднялся по ступенькам вверх, походил по лестничной площадке, прислушиваясь, и наконец позвонил в одну из квартир. На звонок вышла подвыпившая деваха рабочего вида в праздничном наряде, вопросительно заулыбалась нам. Изнутри неслись голоса, хохот и крики.

— У отца юбилей. Впустить вас я не могу, но салат вынесу, — сказала она.

Только тут я поняла, что ко всему прочему еще и голодна, потому что не ела, кажется, с отъезда из Москвы. Деваха вынесла миску с «оливье» и две вилки. Салат был из холодильника, и первая же его порция улеглась в моем животе мерзлым холмиком, по ощущению больше всего напоминающим воннегутовский «лед-девять». Малыш попросил у девахи горячего чаю, но та отказала. Он доел «оливье» — я топталась рядом, не прикасаясь больше к салату — вернул миску и снова потащил меня на улицу.

— Тот парадняк слишком холодный, в нем можно насмерть замерзнуть, — бормотал он. — Я знаю, бывали случаи.

Началась вся эта история с того, что я возвращалась домой из библиотеки Ленина, где изучала труды одноклассника Пушкина Модиньки Корфа, собираясь писать свой филфаковский диплом на тему цензуры в николаевские времена. Корф в свое время наваял крайне верноподданную книжку про историю восстания 14 декабря. Называл бывших однокурсников кровожадными бунтовщиками и мерзавцами, получил за работу деньги, хотел вдобавок славы, но весь первый тираж в продажу не пустили. Корф страдал, денег ему было мало, он жаждал признания себя литератором. Писал он по заказу правительства, но пока собирал материал, мнение в верхах изменилось, и событие просто решили объяснить «неслучившимся». Корфа, впрочем, похвалили и вознаградили за усердие.

Некоторое время о декабристах нельзя было писать никак: ни хорошо, ни плохо, их просто не упоминали. Корф бился за повторное издание своего опуса, старательно его редактировал, сглаживая последние сомнительные углы, и добился-таки переиздания много лет спустя, когда российский царский дом нехотя согласился признать произошедшее.

С выписками из трудов Корфа я брела домой. Был ноябрьский вечер в самом конце восьмидесятых. Объективно невыносимый, как все российские ноябри, когда просто задвигаешь эту невыносимость в самые глубины подсознания и героически живешь, поскольку деваться все равно некуда. У меня была тогда комната в коммуналке на Гоголевском бульваре — один из продуктов размена квартиры в Замоскворечье, где я выросла, — и дорога туда лежала мимо памятника Гоголю, который в конце 80-х - начале 90-х в Москве служил местом ежевечерних тусовок хиппи и прочих неформалов. Эта точка сбора была широко известна под названием «на Гоголях». Обычно я там останавливалась и болтала со знакомыми.

Потому что если у человека нет возможности смотреть сериалы или сидеть в соцсетях, то он начинает читать вместо несуществующего пока интернета и старых книг современных живых людей. Люди на тусовке порой попадались такие, что если бы они были книгами, в СССР бы их не печатали — ходячие рассказы Ирвина Уэлша.

В этот раз, впрочем, у памятника крутились вполне цивильные ребята, старшеклассники или первокурсники, судя по возрасту. Сказали, что собираются на праздники в Питер, где у них есть вписка, и позвали меня с собой. Одного из них звали Стас, другой откликался на кличку «Чемодан», имен двух других я не уловила. Делать в выходные все равно было нечего — разве что сидеть дома и читать, но я примерно этим и занималась всю жизнь; спрашивается, зачем становиться взрослой, если делаешь все то же самое, что и в восемь лет? Так что я договорилась поехать с ними.

Впиской оказалась бесконечная коммунальная квартира с огромной комнатой, где лежали какие-то матрасы и стояли диваны. Там уже сидели человек десять таких же, как мы, девиц и парней студенческого возраста и потрепанного вида. И сразу же желание видеть новое и удовлетворять свое любопытство вступило во мне в тяжелую борьбу с не менее сильной потребностью находиться в одиночестве и наблюдать мир сквозь стекло.

Пока мои москвичи вышли куда-то за едой, я пошла гулять по городу. Уже на лестнице меня нагнал высокий светловолосый парень, назвавшийся Малышом. Он выяснил, что я в Питере всего во второй раз, и вызвался стать моим гидом.

— Я покажу тебе необыкновенные ракурсы! — пообещал пылко.

Поначалу, пока мы еще не до конца окоченели, все шло неплохо. Малыш был бодр и галантен. Рассказал, что ему 26 лет, что он был участником еще «Первой Системы». Системой, если говорить коротко, называлась система прихипповых знакомств и вписок, позволявшая тусоваться по всей стране и путешествовать почти бесплатно. Ко всему этому прилагалась соответствующая идеология, набранная по клочку со всего света - от Гималаев до Сан-Франциско, в вольном пересказе людей, не знавших иностранных языков и никогда не выезжавших дальше Бреста. Люди путешествовали от Москвы до Владивостока автостопом, имея в рюкзаке спальник и вырезанные из "Иностранной литературы" страницы со статьей о Раджа-йоге. Я-то думала, что Система — штука непрерывная и по порядку не рассчитывается, и сделала себе мысленную заметку при случае поймать кого-нибудь «олдового» и выяснить точные временные границы «первой» и «второй» Системы — и была ли нулевая?

— Я хочу уйти с той вписки! — говорил тем временем Малыш. — Просто — уйти! У меня сейчас такой период в жизни. Уйти вдвоем с какой-нибудь девчонкой. Например — с тобой! Мне нужна необыкновенная девчонка. Ты — подойдешь!

Мы перешли по длиннющему мосту на Васильевский остров. Малыш на ходу читал наизусть неизбежного Бродского. Действительно показал голову гипсовой оскаленной лошади со странного угла. Она словно нападала на зрителя из-за колонны. К этому времени давно уже стемнело, и от мороза стекленели глаза. Потом оказалось, что пока мы искали лошадь и нужный ракурс, на Неве развели мосты. Малыш клялся, что такого в ноябре не бывает никогда, однако мосты стояли дыбом. Вдалеке на другом берегу бледно светили фонари. Вокруг каждого из них дрожало мутное световое облако.

Теперь было уже совсем поздно, середина ночи. Улицы были пустынны, окна домов — черны. Мобильных телефонов еще не изобрели, отелей в СССР не было, ночных кафе не было, спасения не было, не было ничего, только мороз.

Вдруг Малыш замахал кому-то руками, и рядом с нами юзом затормозила классическая «шестерка»-жигули. За рулем был молодой парень, на переднем пассажирском месте сидела девушка. Малыш поговорил с ними, и они пустили нас внутрь. Мы залезли на заднее сиденье. В машине было тепло — не настолько, чтобы окончательно согреться после нашего похода, но намного жарче, чем в подъезде с «оливье». Мне клонило в сон, губы замерзли и отказывались шевелиться, и я про себя поражалась тому, как честно и мужественно Малыш отрабатывает поездку: он задавал вопросы, смеялся в нужных местах, поддакивал, рассказывал про разведенные мосты и деваху с салатом, выставляя наше приключение в комическом виде. Пара, посадившая нас, была сильно пьяна — и сам водитель, и его спутница.

— Эту машину нам ее родители на свадьбу подарили. Мы в ней раньше жили, хаха, — объяснял мужчина. — Теперь холодно, чтобы так жить, хаха, теперь просто так катаемся.

По прямым улицам он сначала разгонялся до упора, а потом в последний момент, когда улица кончалась, резко тормозил. Его жена каждый раз ударялась головой о ветровое стекло.

— Это я ее так бужу! — ржал водитель. — Здесь по ночам гаишников нету!
— Ха-ха, — напряженно смеялся Малыш. — Ты это, осторожней все же, будет у нее синяк на лбу — как с тестем объясняться будешь?

Я закрыла глаза. Разобьемся, так разобьемся.

Мы проездили так минут сорок.

— Я вас до моста довезу, — сказал пьяный. — Нам домой пора.

Машина выехала на набережную.

— Смотри, мосты сводят, — толкнул меня в бок Малыш.

Он из последних сил изображал гида. Из уважения я открыла глаза, не поняла, куда смотреть, и снова закрыла.

Пьяные развернулись и уехали. Мы снова шли под пронизывающим ветром по бесконечному мосту над черной Невой.

— Сволочь какая, — ругался Малыш. — Не мог до дома довезти… ему на колесах пять минут, а нам пешком полчаса пилить по морозу…

На этот раз я молчала, потому что была бесконечно благодарна этой паре за то, что они в принципе остановились и посадили нас в машину.

Не помню, как мы дошли до нужного дома и поднялись в квартиру. Не знаю, кто открыл нам дверь и была ли она заперта. Проснулась я в своем спальнике в 12 часов дня. В комнате сидели неизвестные люди, я засунула спальник в рюкзак, попрощалась с ними и со всем своим имуществом побрела в «Сайгон».

Там обнаружились и Стас, и Чемодан, и остальные двое ребят.

— Мы хотим уехать, — сказали они. — Нам здесь не нравится!

Я горячо закивала головой.

— Поезд прямо сейчас. «Октябрь».

— Отлично.

Возле выхода из «Сайгона» стоял Малыш, заматывал на шее огромный рваный шарф. Вид у него был несчастный. Я окликнула его и представилась — не была уверена, что он узнает меня при свете дня. Сказала, что уезжаю в Москву.

— А у меня только что рюкзак украли, — сказал он растерянно. — На секунду отошел кофе налить…

Он не договорил и страшно раскашлялся.

Билетов на «Октябрь» не было. Билетов в Москву, как выяснилось, не было ни на один поезд. Пока ребята бегали в кассы и обратно, а я стояла на перроне, плохо соображая, что происходит, и больше всего желая наконец оказаться в тепле и лежа, мне было дивное видение из другой жизни: актер Виктор Авилов, с длинными рыжими волосами, на которые плавно опускались крупные снежинки, в меховой шубе до пят, распахнутой, как у Шаляпина на известном портрете, проплыл мимо меня, держа под руку красивую даму. Парой лет раньше он гремел в Москве в постановках «Театра на Юго-Западной», я видела его в роли Мольера и в кино в роли «Господина оформителя». Роскошная пара прошествовала мимо, как воплощение успеха, и скрылась в вагоне-люкс.

— Я договорился с проводниками, — сказал запыхавшийся Стас из-за моей спины, — нас сажают в вагон-ресторан. Будем делать вид, что пьем чай.

До Бологого мы доехали почти моментально. Я сидела, привалившись к кому-то из парней, и то проваливалась в сон, то снова выплывала. Голос пропал, и я могла только похрипывать. Ребята потрогали мой лоб и обеспокоенно начали переговариваться, потом меня замотали в спартаковский шарф одного из них, сверху нацепили чью-то куртку. Наконец я почти согрелась. Но в Бологом пошли контролеры, и проводники споро высадили нас из вагона. Заплаченные за проезд до Москвы деньги они не вернули. Поезд свистнул и пропал. Мы остались на пустом перроне. Ребята надели на меня еще одну куртку. Теперь двое из них стояли в одних свитерах.

Пришла электричка до Твери с крашеными лаком желтыми деревянными лавками. Снова пошли контролеры, на этот раз женщины строгого вида. Ребята пытались им что-то объяснить про то, что не было билетов, что «девушка простудилась». Про проводников, которые забрали все деньги.

— Знаю вас, — сказала контролерша, — вы за любимыми футбольными командами по всей стране на электричках ездите.

В первый и последний раз в жизни меня приняли за спартаковского фаната. Замотанная в спартаковский шарф и лишенная голоса, я не смогла возразить. 

Нас снова высадили в темноту и холод. В нежилой черный ад с одиноким фонарем и метущей по перрону поземкой.

Остатками сил я попыталась испытать отчаяние, но даже этого не вышло. Оказалось, что для отчаяния тоже нужны свободные ресурсы.

— Бежим! — сказали ребята. И подхватили меня под руки с двух сторон, и понесли, и кто-то бежал впереди и волновался, кричал: «Скорее! Скорее!»

Мы успели сесть все в ту же электричку, в вагоны, по которым контролерши уже прошли. Смутно помню еще один перрон, уже совсем поздним вечером: ждали электричку из Твери до Москвы.

В метро оказалось одуряюще тепло. Я отдала шарф и куртки. Парни спрашивали, дойду ли я сама от метро. Голоса у них были усталые, они явно мечтали как можно скорее оказаться дома. Я ответила, что дойду, но когда двинулась от Кропоткинской по бульвару и почувствовала, как меня шатает, то засомневалась. Идти было минут десять. Я брела из последних сил, словно отставший суворовский солдат, догоняющий армию в Альпах. Шаг, еще шаг. Сойти с бульвара, пересечь улицу, войти в подъезд. Подняться по лестнице. В квартире открылось второе дыхание, и я сумела поставить чайник и сунуть подмышку градусник.

Утром градусник показывал 39,2. Наполовину выкипевший чайник ночью выключили соседи.

Странным образом я чувствовала себя здоровой, и действительно, померив снова температуру, намерила 36,6. Разбудил меня стук в дверь — сосед звал к телефону. Аппарат у нас висел в коридоре возле кухни. Однажды, лет через пять, когда первые постсоветские люди получили загранпаспорта и стали ездить в Европу, знакомый художник вернулся из Мюнхена и восхищенно сказал, узнав, что телефонный аппарат у нас один на всю квартиру и повешен в самом неудобном месте у всех на проходе:

— Ничего не забыли!

Я взяла трубку, попробовала сказать «але» и издала что-то среднее между хрипом и писком.

— Ха-ха-ха! — рассмеялись в телефоне. — Не смеши меня, таких голосов не бывает!

После этого голос пропал окончательно, и первые две недели после выходных в университете я могла только шептать.