(часть 1)
В каком-то смысле я до сих пор скучаю по тем обшарпанным квартирам в старых разбитых домах, по той сети знакомств. По людям, которые ничему не удивлялись и ни на что не надеялись, по приятелям, которые всегда были дома, когда ни приди, словно мертвецы, прикованные к своим могилам. По стенам с оборванными обоями, на которых шариковыми ручками были накорябаны телефоны и имена - по тайной жизни, текущей параллельно ничуть не менее унылой "цивильной".
- В этом году пока не умирал, - ответил Ганс на вопрос, как его дела, хихикнул и ушел вглубь квартиры. Через свою проходную ванную комнату с грязным корытом ванны слева за шторкой. Унитаз стоял в отдельном помещении, маленьком закутке по соседству. Слава богу, хоть его архитектору не пришло в голову сделать проходным.
Снова был июнь, дым у него в квартире стоял коромыслом. Мой друг был сезонен, как латышский климат, и летне-осенний Ганс отличался от зимне-весеннего не в лучшую сторону. Ложась вечером спать, я спросила его, накручивавшего пружину огромному железному будильнику, поставленному на 4 утра:
- И не лень тебе вставать в такую рань?
Ганс был деловит и уверен в своих действиях.
- Я должен успеть на первую электричку. За мной утром Марина Минская зайдет, - ответил он довольным голосом.
На первой электричке они выезжали куда-то за город, в маковые поля, где прямо на месте варили на костре простенький опийный раствор, и там же им кололись. После этого он возвращался в город и с вокзала ехал работать в столовую.
Я думала потом, что все, что мы делали между детством и взрослостью, в эти шесть-семь лет, что называют юностью, было вызвано страхом смерти. Все эти странные телодвижения, в которых корчились ровесники, были попытками создать альтернативную взрослость. Мне кажется, психологически механизм был такой: обычное взросление ведет к старости и смерти, с этим никто не может поспорить. Если ты вступаешь на стандартный правильный путь, пройденный до тебя родителями и всеми остальными, то он виден с начала до конца, по прямой до последних титров, и отправляться по нему страшно. Поэтому люди пытались пройти сторонкой.
Сигнал будильника я проспала и услышала только звонок в дверь - пришла Марина. Ганс бесшумно ходил по дому, собирая нужные вещи в рюкзак, потом постоял на пороге, похлопал себя по карманам, тихо сказал мне "Спи дальше" и ушел. Сквозь стеклянную дверь я видела, как он потирает рукой левую сторону груди. У него была такая манера - время от времени замолкать и хвататься за сердце. Несколько раз ему становилось плохо всерьез, его откачивали Илья и Оля, влюбившаяся в него девушка, выросшая в детдоме. Не знаю, что с ними со всеми стало после того, как Ганс умер.
Второй раз я проснулась часов в десять. На кухонном столе лежала записка. С одной стороны она была исписана крупным почерком его мамы, с другой Ганс, уходя, накорябал несколько слов для меня.
"Олежка, если я приеду и здесь будет хоть одна сволочь, тебе будет плохо и им кстати тоже! Мама” - было написано с одной стороны.
"Если придет мама - я на работе. Скажешь, что сегодня уезжаешь. Стрелка на Домке в 16.00 или буду звонить раньше с прозвонами. Если будешь уходить, дверь захлопни. Ганс" - с другой. Так я узнала, что Ганса зовут Олег.
Я поехала на Домку. Было тепло и солнечно. По центру Риги бродили довольные туристы. Работали "коммерческие кафе" - одно из них называлось "Можумс", и Ганс каждый раз хихикал, проходя мимо: "Нет, не можумс." Латвия успела официально объявить о выходе из СССР, но СССР еще держался за нее негнущимися заржавевшими пальцами. Через год, в январе 1991 года, Ганс позвонит мне и скажет, что на Домке невозможно появиться, потому что по городу носятся бойцы местного ОМОНа и стреляют. Потом латышей как независимую нацию признает Исландия - первой в мире - а после провала путча в Москве и СССР наконец ослабит хватку. Это было похоже не на акт доброй воли, впрочем, а скорее на то, как выкатывается яблочко из разжавшейся руки мертвого пирата.
В один из тех майских вечеров 1990-го года в квартиру к Гансу набилась толпа народа - помимо Марины Минской, его ровесницы, явилась ее младшая сестра Ира, рабочего вида злобная деваха лет дваддцати двух. Сестры спорили: старшая не хотела давать младшей колоться и объясняла, что наркотики зло и яд, та в ответ истерила, как подросток, и называла ее лицемеркой. С Ирой был ее приятель Витя. Все кровати оказались заняты - в большой комнате бродили Ганс с Мариной и спать явно не собирались, а вторую комнату заняли приехавшие с Гауи Киевская Ольга с ее парнем Хинди. Илья вяло попрощался и ушел, потому что такого количества народа ему было не вынести и потому что наутро ему было рано вставать на работу. Время близилось к полуночи, я ужасно хотела спать или хотя бы лежать с закрытыми глазами в темноте. Но, судя по градусу веселья, сна в эту ночь у Ганса никому не светило.
Обычно я не испытываю страха. Конечно, при явной угрозе жизни буду стараться избежать смерти, и при планировании каких-либо действий стараюсь свести риски к разумному минимуму, но особых ужасов перед миром не испытываю. Однажды отказалась от идеи перелезать через забор с заточенными пиками в темноте и в одиночестве, решив, что неохота висеть на нем до прихода сторожа с распоротым животом - дело происходило на даче, и очень гордилась потом наедине сама с собой своей разумностью. Другой раз, во время автомобильного путешествия из Флориды в Новый Орлеан, на полпути в Таллахасси задавила в себе желание взять попутчика-бомжа с собакой, направлявшихся в Калифорнию - то есть на запад. Нам было бы по пути примерно четыреста километров, бомж был белым мужчиной, подтянутым, собака у него была красивой голубоглазой лайкой, у него наверняка было много историй, которые он мог бы мне рассказать - устоять было сложно... Лет до двенадцати не помню страха вообще - поэтому романы Стивена Кинга, обращающиеся к детским ужасам, меня не трогают. К тому же на фоне жизни в России во мне развился дикарский стоицизм а-ля “Последний из могикан”, совершенно индейского пошиба: будь что будет, хуже нашей зимы все равно ничего не произойдет, нет ничего страшнее, чем сорок лет подряд ходить кругами в огромном сером городе под мертвенным снегом, засыпающим все вокруг.
Жить так относительно комфортно, пока не сталкиваешься с настоящей опасностью, которую не способен увидеть в упор, даже если она, что называется, танцует перед тобой голая на столе.
Наверно, наши мифы зависят от тех книг и кино, что попались в детстве. Я всегда внутренне была д'Артаньяном - не в том смысле, что вся в белом и на коне (хотя и это тоже), а в том, что судьба у него трагическая и всем на него насрать, хотя он весь из себя герой. Ровесники тоже недалеко ушли по дороге нормальности. Я виню в этом классическую русскую литературу, которая настойчиво учила на каждом распутье сворачивать на ту тропу, где потрагичней, вместо того, чтобы без надрыва строить отношения и карьеру, как стали учить журналы позже. Нам велели не быть обывателями и выбирать ту дорожку, где и самому смерть, и коню смерть. А если нет выбора и впереди тупик - бросаться с обрыва. До какого-то момента это не воспринималось буквально. Потом знакомые начали умирать, и... о. О! По итогу 90-хх годов Шнуров спел про то, что "никого не жалко, никого - ни тебя, ни меня, ни его". И дискурс был именно таков. Жалеть кого-либо считалось неприличным, мы были как на войне. Люди падали слева и справа, и все делали вид, что это их выбор. Много лет спустя я прочитала книгу о детях, выросших в деструктивных религиозных культах, и многое поняла про воспитание свое и своих ровесников.
В конце концов от ругани Марины и Ирки я пришла в отчание. Села на кухне, положив голову на голубой пластик стола. Ганс доброжелательно суетился, ставил чайник, что-то говорил. К этому времени я уже так сильно хотела спать, что всерьез раздумывала, не выйти ли на улицу и не лечь ли спать на лавочку. Там, по крайней мере, было темно. Пришел сосед Ганса, латыш по имени Эмел, невысокий белобрысый мужик лет тридцати. Принял участие в обсуждении вопроса, кому и где сегодня приткнуться. Сказал, что у него есть пустое помещение, дворницкая на другом краю Риги, где он подрабатывает, и он может забрать туда спать троих человек, потому что там много диванов и кроватей. Я воспряла духом, услышав про пустую кровать, и мы поехали - Эмел, младшая сестра Минской Марины и ее приятель. Ганс как-то странно подмигивал мне и тряс головой, когда мы уходили. Я не обратила внимания, списав все на его глубокую интоксикацию.
(продолжение тут)
Скачать все тексты про 90-е, какие есть на настоящее время, ОДНИМ ФАЙЛОМ можно здесь
В каком-то смысле я до сих пор скучаю по тем обшарпанным квартирам в старых разбитых домах, по той сети знакомств. По людям, которые ничему не удивлялись и ни на что не надеялись, по приятелям, которые всегда были дома, когда ни приди, словно мертвецы, прикованные к своим могилам. По стенам с оборванными обоями, на которых шариковыми ручками были накорябаны телефоны и имена - по тайной жизни, текущей параллельно ничуть не менее унылой "цивильной".
- В этом году пока не умирал, - ответил Ганс на вопрос, как его дела, хихикнул и ушел вглубь квартиры. Через свою проходную ванную комнату с грязным корытом ванны слева за шторкой. Унитаз стоял в отдельном помещении, маленьком закутке по соседству. Слава богу, хоть его архитектору не пришло в голову сделать проходным.
Снова был июнь, дым у него в квартире стоял коромыслом. Мой друг был сезонен, как латышский климат, и летне-осенний Ганс отличался от зимне-весеннего не в лучшую сторону. Ложась вечером спать, я спросила его, накручивавшего пружину огромному железному будильнику, поставленному на 4 утра:
- И не лень тебе вставать в такую рань?
Ганс был деловит и уверен в своих действиях.
- Я должен успеть на первую электричку. За мной утром Марина Минская зайдет, - ответил он довольным голосом.
На первой электричке они выезжали куда-то за город, в маковые поля, где прямо на месте варили на костре простенький опийный раствор, и там же им кололись. После этого он возвращался в город и с вокзала ехал работать в столовую.
Я думала потом, что все, что мы делали между детством и взрослостью, в эти шесть-семь лет, что называют юностью, было вызвано страхом смерти. Все эти странные телодвижения, в которых корчились ровесники, были попытками создать альтернативную взрослость. Мне кажется, психологически механизм был такой: обычное взросление ведет к старости и смерти, с этим никто не может поспорить. Если ты вступаешь на стандартный правильный путь, пройденный до тебя родителями и всеми остальными, то он виден с начала до конца, по прямой до последних титров, и отправляться по нему страшно. Поэтому люди пытались пройти сторонкой.
Сигнал будильника я проспала и услышала только звонок в дверь - пришла Марина. Ганс бесшумно ходил по дому, собирая нужные вещи в рюкзак, потом постоял на пороге, похлопал себя по карманам, тихо сказал мне "Спи дальше" и ушел. Сквозь стеклянную дверь я видела, как он потирает рукой левую сторону груди. У него была такая манера - время от времени замолкать и хвататься за сердце. Несколько раз ему становилось плохо всерьез, его откачивали Илья и Оля, влюбившаяся в него девушка, выросшая в детдоме. Не знаю, что с ними со всеми стало после того, как Ганс умер.
Второй раз я проснулась часов в десять. На кухонном столе лежала записка. С одной стороны она была исписана крупным почерком его мамы, с другой Ганс, уходя, накорябал несколько слов для меня.
"Олежка, если я приеду и здесь будет хоть одна сволочь, тебе будет плохо и им кстати тоже! Мама” - было написано с одной стороны.
"Если придет мама - я на работе. Скажешь, что сегодня уезжаешь. Стрелка на Домке в 16.00 или буду звонить раньше с прозвонами. Если будешь уходить, дверь захлопни. Ганс" - с другой. Так я узнала, что Ганса зовут Олег.
Я поехала на Домку. Было тепло и солнечно. По центру Риги бродили довольные туристы. Работали "коммерческие кафе" - одно из них называлось "Можумс", и Ганс каждый раз хихикал, проходя мимо: "Нет, не можумс." Латвия успела официально объявить о выходе из СССР, но СССР еще держался за нее негнущимися заржавевшими пальцами. Через год, в январе 1991 года, Ганс позвонит мне и скажет, что на Домке невозможно появиться, потому что по городу носятся бойцы местного ОМОНа и стреляют. Потом латышей как независимую нацию признает Исландия - первой в мире - а после провала путча в Москве и СССР наконец ослабит хватку. Это было похоже не на акт доброй воли, впрочем, а скорее на то, как выкатывается яблочко из разжавшейся руки мертвого пирата.
В один из тех майских вечеров 1990-го года в квартиру к Гансу набилась толпа народа - помимо Марины Минской, его ровесницы, явилась ее младшая сестра Ира, рабочего вида злобная деваха лет дваддцати двух. Сестры спорили: старшая не хотела давать младшей колоться и объясняла, что наркотики зло и яд, та в ответ истерила, как подросток, и называла ее лицемеркой. С Ирой был ее приятель Витя. Все кровати оказались заняты - в большой комнате бродили Ганс с Мариной и спать явно не собирались, а вторую комнату заняли приехавшие с Гауи Киевская Ольга с ее парнем Хинди. Илья вяло попрощался и ушел, потому что такого количества народа ему было не вынести и потому что наутро ему было рано вставать на работу. Время близилось к полуночи, я ужасно хотела спать или хотя бы лежать с закрытыми глазами в темноте. Но, судя по градусу веселья, сна в эту ночь у Ганса никому не светило.
Обычно я не испытываю страха. Конечно, при явной угрозе жизни буду стараться избежать смерти, и при планировании каких-либо действий стараюсь свести риски к разумному минимуму, но особых ужасов перед миром не испытываю. Однажды отказалась от идеи перелезать через забор с заточенными пиками в темноте и в одиночестве, решив, что неохота висеть на нем до прихода сторожа с распоротым животом - дело происходило на даче, и очень гордилась потом наедине сама с собой своей разумностью. Другой раз, во время автомобильного путешествия из Флориды в Новый Орлеан, на полпути в Таллахасси задавила в себе желание взять попутчика-бомжа с собакой, направлявшихся в Калифорнию - то есть на запад. Нам было бы по пути примерно четыреста километров, бомж был белым мужчиной, подтянутым, собака у него была красивой голубоглазой лайкой, у него наверняка было много историй, которые он мог бы мне рассказать - устоять было сложно... Лет до двенадцати не помню страха вообще - поэтому романы Стивена Кинга, обращающиеся к детским ужасам, меня не трогают. К тому же на фоне жизни в России во мне развился дикарский стоицизм а-ля “Последний из могикан”, совершенно индейского пошиба: будь что будет, хуже нашей зимы все равно ничего не произойдет, нет ничего страшнее, чем сорок лет подряд ходить кругами в огромном сером городе под мертвенным снегом, засыпающим все вокруг.
Жить так относительно комфортно, пока не сталкиваешься с настоящей опасностью, которую не способен увидеть в упор, даже если она, что называется, танцует перед тобой голая на столе.
Наверно, наши мифы зависят от тех книг и кино, что попались в детстве. Я всегда внутренне была д'Артаньяном - не в том смысле, что вся в белом и на коне (хотя и это тоже), а в том, что судьба у него трагическая и всем на него насрать, хотя он весь из себя герой. Ровесники тоже недалеко ушли по дороге нормальности. Я виню в этом классическую русскую литературу, которая настойчиво учила на каждом распутье сворачивать на ту тропу, где потрагичней, вместо того, чтобы без надрыва строить отношения и карьеру, как стали учить журналы позже. Нам велели не быть обывателями и выбирать ту дорожку, где и самому смерть, и коню смерть. А если нет выбора и впереди тупик - бросаться с обрыва. До какого-то момента это не воспринималось буквально. Потом знакомые начали умирать, и... о. О! По итогу 90-хх годов Шнуров спел про то, что "никого не жалко, никого - ни тебя, ни меня, ни его". И дискурс был именно таков. Жалеть кого-либо считалось неприличным, мы были как на войне. Люди падали слева и справа, и все делали вид, что это их выбор. Много лет спустя я прочитала книгу о детях, выросших в деструктивных религиозных культах, и многое поняла про воспитание свое и своих ровесников.
В конце концов от ругани Марины и Ирки я пришла в отчание. Села на кухне, положив голову на голубой пластик стола. Ганс доброжелательно суетился, ставил чайник, что-то говорил. К этому времени я уже так сильно хотела спать, что всерьез раздумывала, не выйти ли на улицу и не лечь ли спать на лавочку. Там, по крайней мере, было темно. Пришел сосед Ганса, латыш по имени Эмел, невысокий белобрысый мужик лет тридцати. Принял участие в обсуждении вопроса, кому и где сегодня приткнуться. Сказал, что у него есть пустое помещение, дворницкая на другом краю Риги, где он подрабатывает, и он может забрать туда спать троих человек, потому что там много диванов и кроватей. Я воспряла духом, услышав про пустую кровать, и мы поехали - Эмел, младшая сестра Минской Марины и ее приятель. Ганс как-то странно подмигивал мне и тряс головой, когда мы уходили. Я не обратила внимания, списав все на его глубокую интоксикацию.
(продолжение тут)
Скачать все тексты про 90-е, какие есть на настоящее время, ОДНИМ ФАЙЛОМ можно здесь
Комментарии
Отправить комментарий