Три креста по дороге в Лафайетт, Луизиана

Со всеми этими разговорами я уехала из Нового Орлеана около полуночи.  Вышла в теплую луизианскую ночь, кивнула какому-то парню, курившему за столиком на крыльце в задумчивом одиночестве, он кивнул в ответ. Больше прощаться было не с кем, все в хостеле разошлись спать. Машина стояла в огромной луже под фонарем, дождь все еще капал с неба крупными каплями. Штрафная квитанция под дворниками расквасилась от воды. Я кинула ее на соседнее сиденье, решив сделать вид, что не видела вовсе. Ничего не знаю, смыло ураганом. 

После высокого моста через Миссиссипи вокруг начались рабочие места, заводы, пустоши, еще мосты, запустение.  Фар хватало на то, чтобы создать световое пятно метров на двести вперед, по бокам была сплошная темнота, угадывались только какие-то заросли - дубы? Бананы? По радио пели госпелы и крутили рекламу. Я ехала и думала, что если сейчас на дорогу внезапно выбежит окровавленная девушка в белом...

Ехала и ехала,  140 миль темноты и одиночества, тускло освещенных придорожных магазинов, некрасивых, приземистых, как все торговые плазы в американской глубинке. Фастфуд и заправки в вымерших ночных городках, поля, черные болота с невидимыми (а они есть!) аллигаторами. Дворники по стеклу четким ритмом, туда-сюда, но вода натекает снова. Радио. Спать хочется.  Христос в каждой песне. Внезапно выплывающие из темноты кресты.

Вдоль хайвеев по всему Югу встречаются эти кресты. Поначалу я думала, что это могилы или они поставлены в память о ком-то погибшем на этом месте. О троих сразу - может быть, семья или компания велосипедистов? И так на многих дорогах. Крест побольше и два поменьше по сторонам. Когда едешь ночью и свет фар выхватывает их из темноты, выглядят они жутко.

Но нет, на самом деле - это напоминание о Боге, "теплый привет", как было сказано на одном сайте. Иногда такие кресты стоят у Церкви Трех крестов, одной из американских христианских сект, но чаще - это просто кресты сами по себе, поставленные вдоль хайвеев человеком по имени Bernard Coffindaffer - слово “коффин” в фамилии означает “гроб”, вторая часть особого смысла не имеет. Бернард Грободафер.

Бернард уверовал в Христа в возрасте 42 лет, и было ему видение, что надо устанавливать кресты на обочинах дорог как напоминание водителям об Иисусе. Он собрал 3 миллиона долларов на это и успел поставить кресты у хайвеев в 29 штатах, прежде чем умер в 1992 году. Теперь за его наследием следят местные общины или церкви. Но следят не везде, поэтому во многих местах эти огромные кресты покосились, заросли бурьяном,  и выглядят точь-в-точь как заброшенное сельское кладбище, особенно когда едешь мимо в темноте и они внезапно возникают из ночного тумана. В первые пару раз от ужаса я чуть не съезжала в кювет. 

Со всем тем мне нравится эта история тем же, чем нравится Америка в целом - возможностью частной судьбы, собственного изгиба, пусть и безумного. В России же что рукопожатные, что нерукопожатные одинаково изогнуты сокрушительным ветром истории. Массовые расстрелы, судьбы оптом под одну гребенку.  Не то чтобы я осуждала людей, живущих общие советские-постсоветские судьбы, но меня восхищает, сколько разных способов извращаться над своей жизнью всегда было доступно человеку в Америке.

В детском саду у нас в группе самым страшным ругательством было “Каплан” - “она стреляла в Ленина”, рассказала мне старшая девочка шепотом. Сказала, что “Каплан - хуже мата”. Что такое мат, я тогда не знала, мне было года четыре во время разговора, но он запомнился именно тем, что в нем упоминалось невероятное (как сказали бы сейчас) кощунство.  Короче, это как вырасти в деструктивном культе. И травма общая, и способы переживания ее ограничены. Наблюдателю снаружи это, могу допустить, интересно в смысле "эка их заломало", но когда во всем этом вырос и истории всех семей вокруг за неважными деталями одинаковы, то уже как-то начинает хотеться выйти наружу. Закрыть за собой дверь и в дальнейшем читать что-нибудь новое взамен нашей бесконечной “Муму”. 

Еще одно мое яркое воспоминание детства, кстати, тоже связано с Лениным - в окно нашей кухни был виден Кремль, и вот однажды меня подняли на руках и показали рукой за окно: в ночи над освещенными башнями парило огромное красное полотно - размером со стену дома - с золотым портретом Ленина. Бабушка сказала, что его поднял в небо дирижабль. Самого дирижабля в темноте видно не было, так что в памяти осталась только картина, как в темном небе над Москвой летает красное полотно и Ленин с него ухмыляется с ласковым прищуром. Впечатление ничуть не слабее, чем от придорожных крестов.

В Лафайетт я доехала к двум часам ночи. Светофоры мигали желтым. Город напоминал широко раскинувшееся село - деревянные одноэтажные халупы, широченные улицы, годные для разворотов на огромных траках с прицепами, пустые пространства между жилыми кварталами. Статуя какого-то мужика в старинной одежде неподалеку от высокой церкви и кладбища. Вкрапления магазинов типа “сельпо”, с написанной от руки рекламой, разными почерками на двух языках по стеклу витрин.  Несколько закрытых дайнеров, светящиеся вывески на которых были сделаны в стиле пятидесятых, или, может быть, так и сохранились с пятидесятых. Территория университета с огромными дубами.

Я нашла по гугл-картам Blue Moon Saloon (“лучшая каджунская музыка в городе, место, где собирается весь Лафайетт, там же есть хостел”). Из салуна как раз расходились люди, смеялись на ходу, садились в машины - человек двадцать, все имеющиеся в наличии лафайеттские либералы. Как потом оказалось, в этом баре у них любимая точка сбора. Дверь в соседний хостел была открыта, но внутри все комнаты оказались заперты, и живых людей-ресепшеонистов не нашлось. Я загнала машину на ничейный участок неподалеку, пристроила ее между забором и каким-то пикапом, и решила спать до утра на заднем сиденье.