(Ганс, часть 1 - истории о 90-хх)
Память похожа на засвеченную фотопленку: вспоминаешь, словно проявляешь неудачную фотографию. Все нечетко, в полкадра чей-то локоть, но чей, уже не вспомнить. Сбоку разводы - то ли море, то ли сад. Где это вообще? В центре друзья, но все мутно, у Ганса то ли есть усы, то ли нет. Очки есть точно. И грязные простыни у него в квартире тоже вышли четко, такое не забывается - только взглянула и сразу решила спать, не раздеваясь, и подушку закутала в куртку. А что на заднем плане, и подавно не разберешь. Кажется, угрюмые троллейбусы и бесконечные серые пятиэтажки, бетонные, изувеченные балтийскими ветрами - потому что дело происходило в Риге. На балконах этих пятиэтажек страшные толстозадые цивилы (мы никогда такими не станем) вечно развешивали белье на провисающих засаленых веревках. Мы смотрели снизу, от входа в подъезд - собирались на Домку, ждали Ганса, он тормозил, как обычно.
Бетонные панели, ветер, мгла, чужие тела в набитом транспорте. Ты вроде бы это все-таки помнишь, можешь разглядеть в памяти. А потом приезжаешь спустя двадцать лет, и пятиэтажек оказывается всего две штуки, а между ними цветут какие-то роскошные яблоневые сады, стоят деревянные домики с цветными застекленными верандами и водонапорные башни из красного кирпича. Толстозадые цивилы постарели, но живы, чего, конечно, не скажешь ни о Гансе, ни об остальных с того снимка. И ты стоишь посередине этого идиллического марсианского пейзажа и думаешь: о-па, так что же из того, что я помню, случилось на самом деле?
Впервые я увидела Рижского Ганса в квартире Оли в Москве. В коридоре раздались приветствия, и в темную большую комнату, освещенную единственной свисающей лампой, вошла компания помятых парней с ним во главе. На Гансе были очки и джинсовый костюмчик, хранивший следы многодневного путешествия. Он окинул нас близоруким доброжелательным взором, явно пытаясь узнать кого-нибудь, никого не узнал, назвал своих спутников, чьи имена тут же испарились из моей памяти, и вся компания пошла на кухню пить чай, а я пошла домой.
Через пару недель в университете начались мартовские каникулы, я взяла у Оли гансов телефон и отправилась в Ригу. Оля клялась, что с ее рекомендацией он меня обязательно впишет. Так и вышло. Я позвонила ему с вокзала в девять утра, когда пришел поезд — Ганс оказался дома и отнесся к идее «вписать» незнакомую девицу без энтузиазма, но с истинным христианским смирением. Продиктовал адрес, объяснил, на какой троллейбус садиться.
Сказал:
- Только не пугайся, когда дверь открою. Меня вчера машина сбила на Кристапа.
Он жил на третьем этаже “экспериментальной” пятиэтажки рядом с улицей Кристапа. В подъезде были бетонные коричневые ступени с вкраплениями «под мрамор», стены, выкрашенные до уровня глаз темно-зеленой краской, а в его двухкомнатной квартире - самая странная планировка, которую я когда-либо видела: с проходной ванной комнатой, одной дверью выходящей на кухню, а второй - в прихожую. Из кухни еще одна дверь вела в большую гостиную. Оттуда можно было через очередную дверь выйти обратно в прихожую, но тут уже терпение жильцов кончилось, и эту дверь заставили шкафом. В результате человек, моющийся в ванной, перегораживал всю квартиру.
Половина лица Ганса была покрыта засохшей кровяной коркой. Разбитые очки сидели криво, сквозь них сияли доверчивые голубые глаза. Он пропустил меня внутрь и сходу принялся объяснять, словно мы были сто лет знакомы и я знала всех действующих лиц:
- У меня же грипп был, я на больничном неделю. А вчера приехали Гора с ребятами и потащили пить. И уже на обратном пути меня сбила машина. Я упал, и вот - очки разбил, сознание потерял, прохожие «скорую» вызвали. А нельзя же в больницу, узнают на работе — точно уволят. Слава богу, ребята сообразили, ну и пошло - Гора прохожих разгоняет, Сирота пинками «скорую» обратно в машину загоняет, а Илья тем временем меня подхватил и потихоньку домой тащит... Спасли.
Он провел тур по квартире, показал две кровати, книжный стеллаж и черно-белый "Рекорд" на полированной тумбочке. Выставил щербатые чашки с чаем. Почти сразу в дверь снова позвонили, и появился невысокий молодой блондин, которого Ганс представил Ильей. Тот посмотрел на меня вялым взглядом балтийской сельди.
- Она от Оли, - мечтательно улыбаясь, объяснил Ганс.
Я поняла, что мое положение непоколебимо.
- Слава богу, остальные утром уехали, - бурчал он тем временем. - Надоели постоянные тусовки, хочется одному пожить.
Эту фразу я тоже приняла на свой счет, быстро допила чай и поехала исследовать город. Обошла Домский собор, посетила маленькие подвальные кофейни и толстые крепостные башни. Обзорная площадка на Св. Петре оказалась закрыта. До туристического сезона была еще пара месяцев. В магазинах продавалась парфюмерия «Dsintars». Я даже съездила в Юрмалу на электричке и побродила по пустым угрюмым пляжам. Вернулась поздно вечером. В большой комнате под книжными полками лежали длинные кульки в спальниках, посапывали сонно.
- Это Гора с парнями, - сказал Ганс виновато. - Я думал, они в Питер уехали, а они не уехали. Но твою кровать я им занять не дал! - с гордостью добавил он.
На кровати лежало белье, явно близко знакомое не с одним поколением “системных” людей. Я накрыла кровать и подушку курткой и свитером и легла спать. Это белье (говорю серьезно) дало мне много принципиально новой информации о мире, до этого я не подозревала, что довести его до такого состояния в принципе возможно, и при этом не выкидывать в помойку, а пытаться пользоваться им дальше. Это была новая, неизвестная ранее форма жизни. Ганс занял вторую кровать в дальнем углу.
Гора был самым старшим из ночевавшей у Ганса компании, в то время ему было за тридцать. Я долго думала, что его прозвище связано с его ростом, но через несколько лет на Арбате в ответ на вопрос он показал свой паспорт - его реальная фамилия оказалась “Верни-гора” или что-то в этом роде. Литтл был смазливым черноволосым юнцом полууголовного типа, а Сирота - добродушным парнем с неимоверно кривыми ногами, затянутыми в шикарные самодельные штаны из полосатой матрасной ткани. Наутро, когда они наконец уехали окончательно, а из соседнего дома снова пришел Илья, мы уселись на кухне завтракать, словно семья, выпроводившая провинциальных родственников.
- Я люблю гостей, но не все же время, - говорил Ганс. - И еще эта их манера - вышибать дверь, если они приехали, а меня дома нет, и жить тут, тоже напрягает, знаешь? Не думай, я не против, но если бы они хотя бы чинили за собой. А то возвращаешься и приходится замок менять. Да еще соседи ругаются. В прошлом году, пока меня не было, они их водой залили.
Илья варил макароны. Он был Гансу не только другом, но и немного “дядькой". Сам Ганс, невзирая на свою хипповость, был очевидный барчук. При этом болтал, не затыкаясь - на пару с Ильей они были как Джей и Молчаливый Боб.
Они были одноклассниками и друзьями детства, старше меня лет на шесть - семь. Илья к тому времени успел отслужить на флоте и отсидеть за хулиганку. У большого пальца правой руки у него была татуировка в виде якоря, одет он был всегда в коричневый кримпленовый костюмчик по моде семидесятых, из которого далеко торчали его рабочие запястья. Возможно, купленный еще до армии и тюрьмы. Брюки были сильно расклешенными, хотя на дворе давно прошла даже мода на «бананы», и такие клеша я последний раз видела на своей юной маме в период раннего детства. Под костюмчиком Илья носил застиранные рубашки. Жил он в двухэтажном бараке через двор от Ганса вместе с матерью, сестрой и двумя младшими братьями-близнецами, попеременно сидевшими в тюрьме.
Отец Ганса был преподавателем. Мать была намного моложе мужа и давно ушла к другому мужчине. В новой семье у нее был другой ребенок, тоже сын, но, в отличие от Ганса, «удачный». В то время ей было около пятидесяти. Она регулярно приезжала к Гансу с проверками. Тот и боялся ее, и до сих пор был обижен. Искреннего разговора между собой у них на моей памяти не было ни разу.
- Можешь себе представить, что у меня брат - второй секретарь обкома? - говорил он. - Представляешь, какая сволочь?! Они копят ему на машину.
Март в Риге ужасен. С моря дул ветер, сдувая на лету чаек, свинцовое небо нависало сверху, как крышка гроба, снег уже почернел, но еще не сошел. Люди были одеты в шубы, похожие на комоды, троллейбусы ехали сквозь тьму часами. В честь праздника - 8 марта - спереди у них прикреплены красные флажки, никого не радовавшие. Вообще в тот приезд повсюду были красные флаги.
- Я пытался повеситься в туалете, когда мне было девять лет. Гвоздь вылетел, - рассказывал Ганс на третий день. За окном давно сгустилась ночь. Штор на окнах не было. Илья только что попрощался и ушел, мы сидели на пятиметровой кухне, поставив локти на голубой пластик столешницы, над чашками чая. Свет лампочки отражался в черном окне. Ганс рассказывал о своем детстве, о первом знакомстве с “системой”. Его отец умер примерно за год до этого - в его отсутствие, пока Ганс катался по стране и жил по чужим “флэтам”. Любовница отца вывезла из квартиры все, что смогла.
- Ты что, думаешь, мы всегда так жили? У нас здесь лежал ковер, телевизор был цветной, книги были - подписные издания...
Ганс был кладезем страшных рижских баек, напоминавших те, которыми пугают друг друга девчонки перед сном в летних лагерях. В его рассказах парни под покровом ночи выносили тело погибшего от передозировки товарища на лавочку в детский садик - подарком группе малышей, аппендицит резали без наркоза, потому что анестезия на пациента не действовала, и все женщины были беззубы. Был у него друг, Рижский Боб, который как-то раз выпил водки, добавил опиумом, а потом пошел в гости, где снова выпил, и в результате умер так ловко, что никто ничего не заметил до самого утра. Ганс часто принимался его оплакивать.
В пятнадцать лет Ганс бросил школу и стал фарцевать. В портовом городе это было легко - выменивать или покупать у иностранных моряков вещи и перепродавать их. Занятие «фарцовкой» процветало чуть не до середины 90-х и называлось еще «утюжка». За пару бутылок водки можно было выменять ношеные джинсы, то есть, в пересчете на советские деньги, получить за восемь рублей сто пятьдесят. Тратить заработанное было особо некуда.
- Я уже был богатым, но мне не понравилось, - пожимал он плечами. - Кабаки, бабы, деньги изо всех карманов торчат... глупость.
В шестнадцать отец нанял ему репетиторшу, чтобы сын закончил школу экстерном. Ганс, пухлый белобрысый очкарик, немедленно в нее влюбился, он вообще был влюбчив. Репетиторша стала любовницей отца, и он совершил вторую попытку самоубийства.
- Таблеток нажрался. Они даже не заметили, по-моему. Мало съел, только тошнило потом и голова кружилась два дня. Мы с отцом из-за всего этого и общаться перестали, так и не помирились.
Потом кто-то из знакомых фарцовщиков-латышей угостил его маковым раствором.
- Здесь же прибалты, они все на опие торчат. Здесь по хуторам столько мака растет! - говорил он. - И вот знаешь, без опии мир для меня такой серенький, тусклый, а как вмажусь, то словно в детство попадаю.
В этот момент он вспомнил о долге взрослого человека, посмотрел на меня с некоторой настороженностью и сбавил обороты:
- Сначала колешься, чтобы было хорошо, потом для того, чтобы хотя бы нормально, а так хорошо, как в первый раз, все равно больше не бывает. Если бы можно было вернуться, я бы не начинал.
Кололся Ганс сезонно: с июня, когда в полях появлялся мак, и до сентября, когда запасы мака кончались. Потом «переламывался» и зимние месяцы проводил в предвкушении лета, только на празднование Нового года приберегал небольшую связку маковых головок. Летом на наркотиках худел, зимой отъедался и начинал походить на сбившего с прямого пути Винни-Пуха. В телевизионные программы, по которым показывали воющих от отсутствия наркоты торчков, не верил. Тогда как раз началась первая мощная волна увеличения наркотрафика в стране, и по ТВ пошла соответствующая антипропаганда. Героина еще не было. Позже, когда он появился, практически все старые “опиушники” быстро умерли: не могли рассчитать дозу, героин был намного (и непривычно) сильнее.
Но пока шел 1989 год, и Ганс сочувственно присматривался к серенькому экрану.
- Ну вот почему он корчится? Это телевизионщики точно вкололи ему что-то, чтобы он так мучился. Вон, смотри, чуть ли не руки грызет... Что ж они ему вкололи-то, гады?
Дело было в марте, Ганс был трезв и чист, как стекло. Я cпросила, на что похожа ломка.
- Да как грипп, - сказал он. - Поболеешь дня три. Ну, насморк, ну, кости ломит. Но вот когда у тебя грипп, ты же не воешь и по полу не катаешься?
Он также абсолютно не понимал концепции “нет денег на наркотики”. Наркотики в СССР были на порядок дешевле сигарет и алкоголя, многие и начинали их употреблять от безденежья. Страдающих западных джанки, о которых рассказывали в газетах и по телевидению, Ганс считал криворукими лентяями, которым недосуг выехать на сбор урожая и самостоятельно сварить все, что надо, в кастрюльке на кухне.
Мы общались несколько лет, вплоть до развала Союза и появления героина - вплоть до его смерти.
Память похожа на засвеченную фотопленку: вспоминаешь, словно проявляешь неудачную фотографию. Все нечетко, в полкадра чей-то локоть, но чей, уже не вспомнить. Сбоку разводы - то ли море, то ли сад. Где это вообще? В центре друзья, но все мутно, у Ганса то ли есть усы, то ли нет. Очки есть точно. И грязные простыни у него в квартире тоже вышли четко, такое не забывается - только взглянула и сразу решила спать, не раздеваясь, и подушку закутала в куртку. А что на заднем плане, и подавно не разберешь. Кажется, угрюмые троллейбусы и бесконечные серые пятиэтажки, бетонные, изувеченные балтийскими ветрами - потому что дело происходило в Риге. На балконах этих пятиэтажек страшные толстозадые цивилы (мы никогда такими не станем) вечно развешивали белье на провисающих засаленых веревках. Мы смотрели снизу, от входа в подъезд - собирались на Домку, ждали Ганса, он тормозил, как обычно.
Бетонные панели, ветер, мгла, чужие тела в набитом транспорте. Ты вроде бы это все-таки помнишь, можешь разглядеть в памяти. А потом приезжаешь спустя двадцать лет, и пятиэтажек оказывается всего две штуки, а между ними цветут какие-то роскошные яблоневые сады, стоят деревянные домики с цветными застекленными верандами и водонапорные башни из красного кирпича. Толстозадые цивилы постарели, но живы, чего, конечно, не скажешь ни о Гансе, ни об остальных с того снимка. И ты стоишь посередине этого идиллического марсианского пейзажа и думаешь: о-па, так что же из того, что я помню, случилось на самом деле?
Впервые я увидела Рижского Ганса в квартире Оли в Москве. В коридоре раздались приветствия, и в темную большую комнату, освещенную единственной свисающей лампой, вошла компания помятых парней с ним во главе. На Гансе были очки и джинсовый костюмчик, хранивший следы многодневного путешествия. Он окинул нас близоруким доброжелательным взором, явно пытаясь узнать кого-нибудь, никого не узнал, назвал своих спутников, чьи имена тут же испарились из моей памяти, и вся компания пошла на кухню пить чай, а я пошла домой.
Через пару недель в университете начались мартовские каникулы, я взяла у Оли гансов телефон и отправилась в Ригу. Оля клялась, что с ее рекомендацией он меня обязательно впишет. Так и вышло. Я позвонила ему с вокзала в девять утра, когда пришел поезд — Ганс оказался дома и отнесся к идее «вписать» незнакомую девицу без энтузиазма, но с истинным христианским смирением. Продиктовал адрес, объяснил, на какой троллейбус садиться.
Сказал:
- Только не пугайся, когда дверь открою. Меня вчера машина сбила на Кристапа.
Он жил на третьем этаже “экспериментальной” пятиэтажки рядом с улицей Кристапа. В подъезде были бетонные коричневые ступени с вкраплениями «под мрамор», стены, выкрашенные до уровня глаз темно-зеленой краской, а в его двухкомнатной квартире - самая странная планировка, которую я когда-либо видела: с проходной ванной комнатой, одной дверью выходящей на кухню, а второй - в прихожую. Из кухни еще одна дверь вела в большую гостиную. Оттуда можно было через очередную дверь выйти обратно в прихожую, но тут уже терпение жильцов кончилось, и эту дверь заставили шкафом. В результате человек, моющийся в ванной, перегораживал всю квартиру.
Половина лица Ганса была покрыта засохшей кровяной коркой. Разбитые очки сидели криво, сквозь них сияли доверчивые голубые глаза. Он пропустил меня внутрь и сходу принялся объяснять, словно мы были сто лет знакомы и я знала всех действующих лиц:
- У меня же грипп был, я на больничном неделю. А вчера приехали Гора с ребятами и потащили пить. И уже на обратном пути меня сбила машина. Я упал, и вот - очки разбил, сознание потерял, прохожие «скорую» вызвали. А нельзя же в больницу, узнают на работе — точно уволят. Слава богу, ребята сообразили, ну и пошло - Гора прохожих разгоняет, Сирота пинками «скорую» обратно в машину загоняет, а Илья тем временем меня подхватил и потихоньку домой тащит... Спасли.
Он провел тур по квартире, показал две кровати, книжный стеллаж и черно-белый "Рекорд" на полированной тумбочке. Выставил щербатые чашки с чаем. Почти сразу в дверь снова позвонили, и появился невысокий молодой блондин, которого Ганс представил Ильей. Тот посмотрел на меня вялым взглядом балтийской сельди.
- Она от Оли, - мечтательно улыбаясь, объяснил Ганс.
Я поняла, что мое положение непоколебимо.
- Слава богу, остальные утром уехали, - бурчал он тем временем. - Надоели постоянные тусовки, хочется одному пожить.
Эту фразу я тоже приняла на свой счет, быстро допила чай и поехала исследовать город. Обошла Домский собор, посетила маленькие подвальные кофейни и толстые крепостные башни. Обзорная площадка на Св. Петре оказалась закрыта. До туристического сезона была еще пара месяцев. В магазинах продавалась парфюмерия «Dsintars». Я даже съездила в Юрмалу на электричке и побродила по пустым угрюмым пляжам. Вернулась поздно вечером. В большой комнате под книжными полками лежали длинные кульки в спальниках, посапывали сонно.
- Это Гора с парнями, - сказал Ганс виновато. - Я думал, они в Питер уехали, а они не уехали. Но твою кровать я им занять не дал! - с гордостью добавил он.
На кровати лежало белье, явно близко знакомое не с одним поколением “системных” людей. Я накрыла кровать и подушку курткой и свитером и легла спать. Это белье (говорю серьезно) дало мне много принципиально новой информации о мире, до этого я не подозревала, что довести его до такого состояния в принципе возможно, и при этом не выкидывать в помойку, а пытаться пользоваться им дальше. Это была новая, неизвестная ранее форма жизни. Ганс занял вторую кровать в дальнем углу.
Гора был самым старшим из ночевавшей у Ганса компании, в то время ему было за тридцать. Я долго думала, что его прозвище связано с его ростом, но через несколько лет на Арбате в ответ на вопрос он показал свой паспорт - его реальная фамилия оказалась “Верни-гора” или что-то в этом роде. Литтл был смазливым черноволосым юнцом полууголовного типа, а Сирота - добродушным парнем с неимоверно кривыми ногами, затянутыми в шикарные самодельные штаны из полосатой матрасной ткани. Наутро, когда они наконец уехали окончательно, а из соседнего дома снова пришел Илья, мы уселись на кухне завтракать, словно семья, выпроводившая провинциальных родственников.
- Я люблю гостей, но не все же время, - говорил Ганс. - И еще эта их манера - вышибать дверь, если они приехали, а меня дома нет, и жить тут, тоже напрягает, знаешь? Не думай, я не против, но если бы они хотя бы чинили за собой. А то возвращаешься и приходится замок менять. Да еще соседи ругаются. В прошлом году, пока меня не было, они их водой залили.
Илья варил макароны. Он был Гансу не только другом, но и немного “дядькой". Сам Ганс, невзирая на свою хипповость, был очевидный барчук. При этом болтал, не затыкаясь - на пару с Ильей они были как Джей и Молчаливый Боб.
Они были одноклассниками и друзьями детства, старше меня лет на шесть - семь. Илья к тому времени успел отслужить на флоте и отсидеть за хулиганку. У большого пальца правой руки у него была татуировка в виде якоря, одет он был всегда в коричневый кримпленовый костюмчик по моде семидесятых, из которого далеко торчали его рабочие запястья. Возможно, купленный еще до армии и тюрьмы. Брюки были сильно расклешенными, хотя на дворе давно прошла даже мода на «бананы», и такие клеша я последний раз видела на своей юной маме в период раннего детства. Под костюмчиком Илья носил застиранные рубашки. Жил он в двухэтажном бараке через двор от Ганса вместе с матерью, сестрой и двумя младшими братьями-близнецами, попеременно сидевшими в тюрьме.
Отец Ганса был преподавателем. Мать была намного моложе мужа и давно ушла к другому мужчине. В новой семье у нее был другой ребенок, тоже сын, но, в отличие от Ганса, «удачный». В то время ей было около пятидесяти. Она регулярно приезжала к Гансу с проверками. Тот и боялся ее, и до сих пор был обижен. Искреннего разговора между собой у них на моей памяти не было ни разу.
- Можешь себе представить, что у меня брат - второй секретарь обкома? - говорил он. - Представляешь, какая сволочь?! Они копят ему на машину.
Март в Риге ужасен. С моря дул ветер, сдувая на лету чаек, свинцовое небо нависало сверху, как крышка гроба, снег уже почернел, но еще не сошел. Люди были одеты в шубы, похожие на комоды, троллейбусы ехали сквозь тьму часами. В честь праздника - 8 марта - спереди у них прикреплены красные флажки, никого не радовавшие. Вообще в тот приезд повсюду были красные флаги.
- Я пытался повеситься в туалете, когда мне было девять лет. Гвоздь вылетел, - рассказывал Ганс на третий день. За окном давно сгустилась ночь. Штор на окнах не было. Илья только что попрощался и ушел, мы сидели на пятиметровой кухне, поставив локти на голубой пластик столешницы, над чашками чая. Свет лампочки отражался в черном окне. Ганс рассказывал о своем детстве, о первом знакомстве с “системой”. Его отец умер примерно за год до этого - в его отсутствие, пока Ганс катался по стране и жил по чужим “флэтам”. Любовница отца вывезла из квартиры все, что смогла.
- Ты что, думаешь, мы всегда так жили? У нас здесь лежал ковер, телевизор был цветной, книги были - подписные издания...
Ганс был кладезем страшных рижских баек, напоминавших те, которыми пугают друг друга девчонки перед сном в летних лагерях. В его рассказах парни под покровом ночи выносили тело погибшего от передозировки товарища на лавочку в детский садик - подарком группе малышей, аппендицит резали без наркоза, потому что анестезия на пациента не действовала, и все женщины были беззубы. Был у него друг, Рижский Боб, который как-то раз выпил водки, добавил опиумом, а потом пошел в гости, где снова выпил, и в результате умер так ловко, что никто ничего не заметил до самого утра. Ганс часто принимался его оплакивать.
В пятнадцать лет Ганс бросил школу и стал фарцевать. В портовом городе это было легко - выменивать или покупать у иностранных моряков вещи и перепродавать их. Занятие «фарцовкой» процветало чуть не до середины 90-х и называлось еще «утюжка». За пару бутылок водки можно было выменять ношеные джинсы, то есть, в пересчете на советские деньги, получить за восемь рублей сто пятьдесят. Тратить заработанное было особо некуда.
- Я уже был богатым, но мне не понравилось, - пожимал он плечами. - Кабаки, бабы, деньги изо всех карманов торчат... глупость.
В шестнадцать отец нанял ему репетиторшу, чтобы сын закончил школу экстерном. Ганс, пухлый белобрысый очкарик, немедленно в нее влюбился, он вообще был влюбчив. Репетиторша стала любовницей отца, и он совершил вторую попытку самоубийства.
- Таблеток нажрался. Они даже не заметили, по-моему. Мало съел, только тошнило потом и голова кружилась два дня. Мы с отцом из-за всего этого и общаться перестали, так и не помирились.
Потом кто-то из знакомых фарцовщиков-латышей угостил его маковым раствором.
- Здесь же прибалты, они все на опие торчат. Здесь по хуторам столько мака растет! - говорил он. - И вот знаешь, без опии мир для меня такой серенький, тусклый, а как вмажусь, то словно в детство попадаю.
В этот момент он вспомнил о долге взрослого человека, посмотрел на меня с некоторой настороженностью и сбавил обороты:
- Сначала колешься, чтобы было хорошо, потом для того, чтобы хотя бы нормально, а так хорошо, как в первый раз, все равно больше не бывает. Если бы можно было вернуться, я бы не начинал.
Кололся Ганс сезонно: с июня, когда в полях появлялся мак, и до сентября, когда запасы мака кончались. Потом «переламывался» и зимние месяцы проводил в предвкушении лета, только на празднование Нового года приберегал небольшую связку маковых головок. Летом на наркотиках худел, зимой отъедался и начинал походить на сбившего с прямого пути Винни-Пуха. В телевизионные программы, по которым показывали воющих от отсутствия наркоты торчков, не верил. Тогда как раз началась первая мощная волна увеличения наркотрафика в стране, и по ТВ пошла соответствующая антипропаганда. Героина еще не было. Позже, когда он появился, практически все старые “опиушники” быстро умерли: не могли рассчитать дозу, героин был намного (и непривычно) сильнее.
Но пока шел 1989 год, и Ганс сочувственно присматривался к серенькому экрану.
- Ну вот почему он корчится? Это телевизионщики точно вкололи ему что-то, чтобы он так мучился. Вон, смотри, чуть ли не руки грызет... Что ж они ему вкололи-то, гады?
Дело было в марте, Ганс был трезв и чист, как стекло. Я cпросила, на что похожа ломка.
- Да как грипп, - сказал он. - Поболеешь дня три. Ну, насморк, ну, кости ломит. Но вот когда у тебя грипп, ты же не воешь и по полу не катаешься?
Он также абсолютно не понимал концепции “нет денег на наркотики”. Наркотики в СССР были на порядок дешевле сигарет и алкоголя, многие и начинали их употреблять от безденежья. Страдающих западных джанки, о которых рассказывали в газетах и по телевидению, Ганс считал криворукими лентяями, которым недосуг выехать на сбор урожая и самостоятельно сварить все, что надо, в кастрюльке на кухне.
Мы общались несколько лет, вплоть до развала Союза и появления героина - вплоть до его смерти.
Комментарии
Отправить комментарий