(Ганс, часть 2 - истории о 90-хх годах)
Со временем знание последствий обычно меняет память о самих поступках, так что задним числом выстраиваешь некую сюжетную линию там, где на самом деле были только хаотичные пятна. В этом плане дружба с Гансом на свой лад уникальна - никакой связности в этой истории не было и нет, сколько ни вглядываюсь назад.
К марту 89-го года в его квартире от былых собраний сочинений остались лишь шкурки «суперов» на верхних полках - наивная попытка отвести глаза матери. Можно судить о том, насколько внимательна та была к происходящему по тому, что эта уловка сработала. (С другой стороны, возможно, что ей уже не были важны детали.)
Кроме книжных обложек, еще оставались подборки “Роман-газеты”. Был такой литературный журнал в мягкой обложке. Парни не догадывались, что его тоже можно продать в «Букинист», но я в Москве часто ходила в книжные и видела там эти журналы в букинистических отделах, так что предложила попробовать. Разговор об этом случился уже утром на второй день. Мы сразу отправились в книжный с парой номеров (Илья пошел на работу, но Ганс все еще считался на “больничном”) и обнаружили, что их принимают по полной стоимости, напечатанной на обложке. Кажется, около 3-х рублей за штуку. Это сильно подняло мой авторитет в глазах приятелей. Пиво стоило, если правильно помню, около 40-50 копеек за бутылку, причем залоговая стоимость бутылки была 20 копеек.
Обстановка в стране тогда была недоделанная, сырая, как балтийский воздух в марте. Заканчивалась «перестройка». В кинотеатрах шла “Интердевочка” и “Игла”. Разрешение на частную торговлю внезапно вылилось в старушек, стоявших на рынках и у магазинов с поношенными вещами — длинные вереницы нищих, сквозь которые приходилось протискиваться, если нужно было пройти от «Детского мира» к станции метро “площадь Ногина”. Политические решения напоминали советы, что печатал миллионными тиражами журнал "Работница": как превратить старую юбку в новую с помощью вырезанных из испорченного молью пальто накладных карманов и веселенькой тесьмы. Имелась твердая уверенность в том, что в каждой семье хранится испорченное молью пальто.
Ощущение общей убогости в основном, конечно, было связано с деньгами, но вариантов было много. Те семьи, где родители были "выездными" и как бы богатыми, все равно вели себя как нищие, потому что не могли сдержать радости от того, что имеют доступ к различным благам (это до сих пор видно по Михалкову и Познеру). Была сложная система мелких хамских поощрений, которая пронизывала общество. Однажды в Москве я зашла в гости к приятелю, и его родители показали мне чеки на покупку в магазин "Березка" (“Березка” торговала лучшими заграничными товарами за валюту, замаскированную под “чеки”.) Показывая чеки, хозяева невольно сияли. И ведь это были отличные, добрые, интеллигентные люди. Какого черта их заставляли сиять от такой ерунды?
Процветал бытовой сюрреализм, смешной, но выматывающий. Помню, однажды я чинила дома проводку, но изоленты было взять негде, и пришлось замотать провода белым медицинским пластырем. В тот же день позже я ехала в кино на троллейбусе, и напротив меня сидела женщина, осторожно выставившая вверх указательный палец, видимо пораненный. Он был замотан синей изолентой. В другой раз я шла сквозь снег от метро к кинотеатру на углу Нового Арбата и видела двух дерущихся мужиков, один из которых левой рукой прижимал к себе драгоценную трехлитровую банку томатного сока. Помню ощущение отъединенности от двухмерных, словно нарисованных, "взрослых" с их огромными меховыми шапками, постоянную скуку, когда мозг работает вхолостую, не получая достаточно информации снаружи. В те годы мне часто бывало скучно именно до такого состояния, в каком Шерлок Холмс у Конан-Дойля палит из пистолета в стену.
У хиппи - а все “неформалы”, которых я видела, были детьми из сложных или прямо неблагополучных семей - была разработана собственная система психологической защиты от мира, довольно простая: жить одним днем, по возможности не участвуя в делах общества. Хотя Ганс с Ильей, надо сказать, встроиться в социум какое-то время пытались. Последняя попытка была предпринята, когда им было примерно по 22 года: они поступили в рыбоконсервный техникум в надежде наконец получить диплом о среднем образовании. Кроме них, в техникуме учились дети после 8 класса, 14-15-летние. Друзья честно проучились год и бросили в начале летней практики: нежный Ганс не вынес запаха.
- Кто ж мог знать, что на рыбоконсервном заводе так воняет?! - возмущался он.
Больше попыток закончить школу они не делали. Сколько знаю, Ганс всю жизнь проработал посудомойкой в рижских столовых, опаздывая и пропуская дни, вечно под угрозой увольнения.
Про многие события невозможно понять, в какое именно время они случились. Где-то в Риге, однажды с Гансом и Ильей - я помню много таких разрозненных эпизодов. Короткие проходы по улицам, откуда-то куда-то, но начало и конец стерты из памяти дальнейшей жизнью, осталась только середина, словно короткий ролик.
Жду на улице, пока ребята пьют с какими-то своими знакомыми в подъезде рядом с Домкой водку. Стою под фонарем, запрокинув лицо, смотрю на падающие снежинки. Холодно, но не так, чтобы очень - терпимо. Или мягкий солнечный день, в другой мой визит, летом, и мы с Марисом - еще одним приятелем Ганса, латышом, - заезжаем в его квартиру, чтобы что-то забрать. Его родители на работе. Пока Марис хлопает дверцами шкафа в своей комнате, я стою на кухне и смотрю на клетку с канарейкой. Дом у Мариса не просто чистый - он стерильный. Под клеткой белая кружевная салфетка, такой же белоснежный, явно вручную вышитый, холщовый квадрат лежит на телевизоре. Нигде ни пылинки. Марис появляется, переодетый в свежую футболку, с мокрой головой, отсыпает из банок в пакет крупу. Канарейка перепрыгивает по жердочке. Оглушительно тикают настенные часы.
Последний ролик из того мартовского визита: мы стоим в промозглом сквере часов в 8 утра — пришли к открытию пивного ларька. Праздники кончились, мне пора возвращаться в Москву, на следующий день начинается учеба. Над нами свинцовое небо с мокрыми чайками. На троллейбусах еще торчат красные флажки, словно рожки, но день уже рабочий. Очень темно, во мгле между черными стволами деревьев безостановочно движутся люди. Чувствуется то напряжение раннего зимнего утра, которое знакомо мне по школе - когда куча сил уходит на то, чтобы заставлять себя двигаться вперед через холод, людскую толчею и снежное месиво под ногами. Пивной ларек словно невидим для людей, торопящихся на работу. Полчаса мы там стоим, Ганс с Ильей производят какие-то махинации с пивом, считают мелочь, оставшуюся от вчерашней продажи “Роман-газеты”, выпивают, и полчаса через сквер пробиваются мученические фигуры в негнущихся пальто и огромных шапках. Кружка леденит руки, я жмусь к стене ларька в попытке сохранить тепло. Небо неровно и неярко светлеет, потом моментально темнеет снова. Поднимается ветер, и сверху начинает со свистом сыпать густой снег. Движение в сквере замирает. Люди копаются в сумках, достают из-под мышек пухлые свертки - и вдруг все разом раскрывают разноцветные зонты. Половину из них тут же выламывает наизнанку ветром, но сквер снова приходит в движение. И с этими дикими тряпочными щитами, засыпаемые снегом, эти безымянные взрослые вдруг кажутся мне ужасно трогательными. Настоящими героями, которые пробиваются к остановке троллейбусов без жалоб и жалости к себе, без надежды на помощь.
Ганс поворачивается ко мне, его лицо сияет. Он допил кружку, разделил с Ильей мою, и настроение у обоих отличное. Окружающий народ они игнорируют: внешний мир имеет значение только в случае “ментов” или мамы, остальное привычно фильтруется. По взмаху руки мы с Ильей отлипаем от ларька и идем вслед за нашим капитаном, оставляя позади тихих замерзших алкоголиков с выцветшими глазами. На ходу Ганс дарит меня широкой улыбкой, и я невольно улыбаюсь в ответ, наклоняю голову, чтобы услышать сквозь ветер то важное, что он сейчас скажет.
- Отсюда — в букинистический! - говорит Ганс ликующим тоном.
Со временем знание последствий обычно меняет память о самих поступках, так что задним числом выстраиваешь некую сюжетную линию там, где на самом деле были только хаотичные пятна. В этом плане дружба с Гансом на свой лад уникальна - никакой связности в этой истории не было и нет, сколько ни вглядываюсь назад.
К марту 89-го года в его квартире от былых собраний сочинений остались лишь шкурки «суперов» на верхних полках - наивная попытка отвести глаза матери. Можно судить о том, насколько внимательна та была к происходящему по тому, что эта уловка сработала. (С другой стороны, возможно, что ей уже не были важны детали.)
Кроме книжных обложек, еще оставались подборки “Роман-газеты”. Был такой литературный журнал в мягкой обложке. Парни не догадывались, что его тоже можно продать в «Букинист», но я в Москве часто ходила в книжные и видела там эти журналы в букинистических отделах, так что предложила попробовать. Разговор об этом случился уже утром на второй день. Мы сразу отправились в книжный с парой номеров (Илья пошел на работу, но Ганс все еще считался на “больничном”) и обнаружили, что их принимают по полной стоимости, напечатанной на обложке. Кажется, около 3-х рублей за штуку. Это сильно подняло мой авторитет в глазах приятелей. Пиво стоило, если правильно помню, около 40-50 копеек за бутылку, причем залоговая стоимость бутылки была 20 копеек.
Обстановка в стране тогда была недоделанная, сырая, как балтийский воздух в марте. Заканчивалась «перестройка». В кинотеатрах шла “Интердевочка” и “Игла”. Разрешение на частную торговлю внезапно вылилось в старушек, стоявших на рынках и у магазинов с поношенными вещами — длинные вереницы нищих, сквозь которые приходилось протискиваться, если нужно было пройти от «Детского мира» к станции метро “площадь Ногина”. Политические решения напоминали советы, что печатал миллионными тиражами журнал "Работница": как превратить старую юбку в новую с помощью вырезанных из испорченного молью пальто накладных карманов и веселенькой тесьмы. Имелась твердая уверенность в том, что в каждой семье хранится испорченное молью пальто.
Ощущение общей убогости в основном, конечно, было связано с деньгами, но вариантов было много. Те семьи, где родители были "выездными" и как бы богатыми, все равно вели себя как нищие, потому что не могли сдержать радости от того, что имеют доступ к различным благам (это до сих пор видно по Михалкову и Познеру). Была сложная система мелких хамских поощрений, которая пронизывала общество. Однажды в Москве я зашла в гости к приятелю, и его родители показали мне чеки на покупку в магазин "Березка" (“Березка” торговала лучшими заграничными товарами за валюту, замаскированную под “чеки”.) Показывая чеки, хозяева невольно сияли. И ведь это были отличные, добрые, интеллигентные люди. Какого черта их заставляли сиять от такой ерунды?
Процветал бытовой сюрреализм, смешной, но выматывающий. Помню, однажды я чинила дома проводку, но изоленты было взять негде, и пришлось замотать провода белым медицинским пластырем. В тот же день позже я ехала в кино на троллейбусе, и напротив меня сидела женщина, осторожно выставившая вверх указательный палец, видимо пораненный. Он был замотан синей изолентой. В другой раз я шла сквозь снег от метро к кинотеатру на углу Нового Арбата и видела двух дерущихся мужиков, один из которых левой рукой прижимал к себе драгоценную трехлитровую банку томатного сока. Помню ощущение отъединенности от двухмерных, словно нарисованных, "взрослых" с их огромными меховыми шапками, постоянную скуку, когда мозг работает вхолостую, не получая достаточно информации снаружи. В те годы мне часто бывало скучно именно до такого состояния, в каком Шерлок Холмс у Конан-Дойля палит из пистолета в стену.
У хиппи - а все “неформалы”, которых я видела, были детьми из сложных или прямо неблагополучных семей - была разработана собственная система психологической защиты от мира, довольно простая: жить одним днем, по возможности не участвуя в делах общества. Хотя Ганс с Ильей, надо сказать, встроиться в социум какое-то время пытались. Последняя попытка была предпринята, когда им было примерно по 22 года: они поступили в рыбоконсервный техникум в надежде наконец получить диплом о среднем образовании. Кроме них, в техникуме учились дети после 8 класса, 14-15-летние. Друзья честно проучились год и бросили в начале летней практики: нежный Ганс не вынес запаха.
- Кто ж мог знать, что на рыбоконсервном заводе так воняет?! - возмущался он.
Больше попыток закончить школу они не делали. Сколько знаю, Ганс всю жизнь проработал посудомойкой в рижских столовых, опаздывая и пропуская дни, вечно под угрозой увольнения.
Про многие события невозможно понять, в какое именно время они случились. Где-то в Риге, однажды с Гансом и Ильей - я помню много таких разрозненных эпизодов. Короткие проходы по улицам, откуда-то куда-то, но начало и конец стерты из памяти дальнейшей жизнью, осталась только середина, словно короткий ролик.
Жду на улице, пока ребята пьют с какими-то своими знакомыми в подъезде рядом с Домкой водку. Стою под фонарем, запрокинув лицо, смотрю на падающие снежинки. Холодно, но не так, чтобы очень - терпимо. Или мягкий солнечный день, в другой мой визит, летом, и мы с Марисом - еще одним приятелем Ганса, латышом, - заезжаем в его квартиру, чтобы что-то забрать. Его родители на работе. Пока Марис хлопает дверцами шкафа в своей комнате, я стою на кухне и смотрю на клетку с канарейкой. Дом у Мариса не просто чистый - он стерильный. Под клеткой белая кружевная салфетка, такой же белоснежный, явно вручную вышитый, холщовый квадрат лежит на телевизоре. Нигде ни пылинки. Марис появляется, переодетый в свежую футболку, с мокрой головой, отсыпает из банок в пакет крупу. Канарейка перепрыгивает по жердочке. Оглушительно тикают настенные часы.
Последний ролик из того мартовского визита: мы стоим в промозглом сквере часов в 8 утра — пришли к открытию пивного ларька. Праздники кончились, мне пора возвращаться в Москву, на следующий день начинается учеба. Над нами свинцовое небо с мокрыми чайками. На троллейбусах еще торчат красные флажки, словно рожки, но день уже рабочий. Очень темно, во мгле между черными стволами деревьев безостановочно движутся люди. Чувствуется то напряжение раннего зимнего утра, которое знакомо мне по школе - когда куча сил уходит на то, чтобы заставлять себя двигаться вперед через холод, людскую толчею и снежное месиво под ногами. Пивной ларек словно невидим для людей, торопящихся на работу. Полчаса мы там стоим, Ганс с Ильей производят какие-то махинации с пивом, считают мелочь, оставшуюся от вчерашней продажи “Роман-газеты”, выпивают, и полчаса через сквер пробиваются мученические фигуры в негнущихся пальто и огромных шапках. Кружка леденит руки, я жмусь к стене ларька в попытке сохранить тепло. Небо неровно и неярко светлеет, потом моментально темнеет снова. Поднимается ветер, и сверху начинает со свистом сыпать густой снег. Движение в сквере замирает. Люди копаются в сумках, достают из-под мышек пухлые свертки - и вдруг все разом раскрывают разноцветные зонты. Половину из них тут же выламывает наизнанку ветром, но сквер снова приходит в движение. И с этими дикими тряпочными щитами, засыпаемые снегом, эти безымянные взрослые вдруг кажутся мне ужасно трогательными. Настоящими героями, которые пробиваются к остановке троллейбусов без жалоб и жалости к себе, без надежды на помощь.
Ганс поворачивается ко мне, его лицо сияет. Он допил кружку, разделил с Ильей мою, и настроение у обоих отличное. Окружающий народ они игнорируют: внешний мир имеет значение только в случае “ментов” или мамы, остальное привычно фильтруется. По взмаху руки мы с Ильей отлипаем от ларька и идем вслед за нашим капитаном, оставляя позади тихих замерзших алкоголиков с выцветшими глазами. На ходу Ганс дарит меня широкой улыбкой, и я невольно улыбаюсь в ответ, наклоняю голову, чтобы услышать сквозь ветер то важное, что он сейчас скажет.
- Отсюда — в букинистический! - говорит Ганс ликующим тоном.
Комментарии
Отправить комментарий