Весной 1989-го затонула подводная лодка “Комсомолец”, Литва провозгласила независимость от Советского союза, на площади Тяньаньмень перестреляли студентов, хоккеист Могильный сбежал в США, а город Андропов переименовали обратно в Рыбинск. Вообще происходило много всего, и с непривычки никто не понимал, как на все эти события реагировать. У прохожих были растерянные лица.
В метро на Пушкинской у эскалатора стояли два парня и кричали: “Кому валюту?”
Толпа обтекала их, милиционеры смотрели индифферентно. Валютой оказались купюры только что закончившего свое существование государства Кампучия. Я взяла одну банкноту, привезла домой - на просвет был виден не Ленин, как на рублях, а Будда с драгоценным камнем во лбу.
Федорович провел, наверное, самый насыщенный политикой год своей жизни. Он беспрерывно смотрел телевизор и выходил курить, прихватывая с собой включенный радиоприемник. Он держал руку на пульсе. Он думал о том, как благоустроить Россию, и записывал свои мысли шариковой ручкой на тетрадных листах. В те месяцы граждане вообще присылали по почте «на съезд» много предложений по переустройству государства.
К маю Ганс устроился посудомойкой в очередную столовую в самом центре Риги, неподалеку от железнодорожного вокзала, и очень держался за свое место.
- Отличная столовая! - говорил он мне, сверкая очками. - Теперь главное - не опаздывать. Не опаздывать!
После чего горестно вздыхал.
Можно было зайти к нему на работу днем, и он выскакивал с черного входа навстречу с закатанными до плеч рукавами, руки все в мыльной пене и белых пятнах — кожа у него была испорчена витилиго. Поздоровавшись, уносился обратно, чтобы появиться снова с тарелкой, на которой было навалено картофельное пюре, придавленное сверху двумя котлетами и несколькими кусками хлеба. Совал все это тебе в руки, даже если ты вовсе не просил есть, и быстро тараторил что-то извиняющееся про то, что нужно бежать обратно работать: заведующая столовой была «хорошая тетка», но уже начинала ругаться за опоздания и частые визиты “волосатых” друзей, и Ганс чувствовал, как над его беспутной головой снова собираются тучи.
Хипня со всего Союза, тучами перелетной мошкары наводнявшая Ригу летом, обычно обнаруживалась тут же, во дворе, на пустых деревянных ящиках, поставленных один на другой. Десятки людей. Потрепанные парни, ровесники Ганса, все эти бродяги с именами, к которым на средневековый манер прибавлялось название города — Толик Гродненский, Чеснок Киевский... Они никуда не спешили, курили, просто находились здесь, в П-образном дворе, где стояли ряды мусорных баков и огромное количество пустой тары. Это напоминало детство, потому что во двор моего детства на Космодамианской набережной выходил черный ход гастронома, и там, где мы играли с подружками, тоже были эти сбитые из досок ящики, и лето, и время, которое было некуда девать. Время, которое было словно разлито вокруг, отчего казалось, что по нему можно ходить вперед и назад, как по луже.
- Смотри, сколько их сегодня! - тоскливо бормотал Ганс, пихая мне в руки тарелку с котлетами и косясь на собравшихся в ожидании аудиенции хипарей. - Уволят, точно уволят!
- Га-анс! - окликал его кто-нибудь лениво от помойных баков. Ганс затравленно озирался, кричал, что нужно работать, и поспешно смывался обратно в столовую. Парни шевелились, пересаживались поудобнее, еще изящнее облокачивались на ящики или стволы чахлых деревьев — и меня пробивало чувство узнавания, потому что это были те самые взрослые парни, та загадочная взрослая жизнь, на которую я смотрела за десять лет до этого ребенком, пробегая мимо с мячиком. Все эти гитаристы в беседках на детских площадках, молодые компании, разговаривавшие о чем-то своем.
Став одного роста с ними, как Алиса, наевшаяся грибов, я могла наконец рассмотреть их внимательно, глаза в глаза, попытаться понять. Но они снова ускользали. Парни были сиюминутно практичны - «вырубить» денег, «нааскать на дринч». Лежать на пляже. Слушать музыку. Что происходит за их мутными глазами, оставалось загадкой. Девушки были более открыты, но обычно слишком увлечены собой и порой так вдохновенно врали, что отделить поэзию от прозы в их рассказах не получалось.
В Москве экран моего телевизора, собранного в 1954-ом году, был размером с лист бумаги А4, черно-белый, у Ганса стоял черно-белый «Рекорд». Новости приходили к нам похожими на кадры дореволюционной хроники. У моего телевизора к тому же сломался звук, и теперь, включив новости, я ставила на полную громкость «Аквариум» - помню, что под «Рок-н-ролл мертв, а мы еще нет» кадры с площади Тяньаньмень смотрелись особенно фантасмагорично.
- Раньше бы о таком в новостях не рассказали, - ораторствовал на кухне Федорович.
Время было солнечным, свежим и нескончаемым.
Моя денежная арифметика была довольно суровой: билет в плацкарт до Риги с 50-процентной студенческой скидкой стоил 4, 5 рубля, ежемесячная стипендия для филологов составляла 40 рублей (обычная) или 46 рублей (повышенная). Обычно я приезжала в Ригу с пятеркой на обратный билет в кармане и парой рублей на представительские расходы.
Мы ели макароны. Пустые, без масла или соуса и даже без соли, потому что доктор сказал Гансу, что его печени требуется диета и ему следует отказаться от алкоголя, наркотиков и соли, и запуганный Ганс выбросил из дома всю соль.
- Я отказался, от чего мог!
Центром рижской светской жизни была “Домка” - Домская площадь. На площади работало много кафе, в том числе так называемая “Птичка” - кафе "Синяя птица" на втором этаже в доме рядом с собором, открытое допоздна. Все вечера Ганс проводил там. Его любовь к общению и сладким пирожным однажды чуть не подвела нас под монастырь и вылилась в классический “гоп-стоп”.
Был поздний майский вечер. Давно стемнело, но Ганс, который целый день отпахал посудомойкой, рвался на Домку, как рысак из стойла, желая получить свою порцию радости. Пока мы собирались, в гости зашел их с Ильей бывший одноклассник Толик: грузный, оплывший мужик в джинсах и кожаной куртке, выглядевший лет на десять старше ребят. Оба они, и Ганс, и Илья, заметно напряглись. Микрорайон был маленькой деревней, и все в нем знали, что Ганс с Ильей - неудачники, люди с несложившейся судьбой. Ганс жаловался мне однажды на это.
- Я иду по району и все знают - вот идет наркоман. Думаешь, легко?
Рядом с ним все соседи и бывшие одноклассники чувствовали себя успешными людьми. Хотя “системным” полагалось презирать “цивилов”, Ганс все равно дергался, сталкиваясь с таким отношением.
Толик оглядел компанию, мазнул по мне оценивающим взглядом, перевел глаза на парней, что-то прикидывая, и заявил, что пойдет на Домку с нами. Никто не возразил - хочет идти, пусть идет. Ганс, правда, окончательно перестал сиять. Толик же пришел в несколько возбужденное состояние семейного человека, решившегося на опасный загул.
В переулках возле Домки было темно и сыро. Внезапно выяснилось, что ни у кого нет денег.
- Придется аскать, - констатировал Илья.
Он огляделся и вдруг быстро зашагал куда-то в сторону. Там, на мокрой булыжной мостовой в тени между двумя пятнами света от фонарей, обнаружился прохожий в шляпе, пытавшийся незамеченным проскользнуть мимо нашей бандитской компании. Поняв, что замечен, он замер, как мышонок.
- Добрый вечер. Простите, у вас не найдется мелочи? - спросил Илья.
Мы подошли тоже. Мужчина немного успокоился, услышав вежливую речь, обмяк плечами и полез за кошельком, принялся копаться в его складках неловкими пальцами, выбирая мелочь. Илья начал было бубнить «Спасибо, вы нам очень помогли...», но тут из-за его спины высунулась туша Толика и рыкнула:
- Чо ты там отсчитываешь? Давай все!
Мужчина пискнул.
Толик сгреб с его ладони кошелек вместе с вынутой мелочью. Илья обмер и взвыл:
- Так нельзя!
Ограбленный прохожий юркнул в темноту.
- А чо? - пожал жирными плечами Толик. - Так по мелочи собирать — ночи не хватит!
Мы тронулись по направлению к кафе.
- Знаешь, Толик, иди-ка ты домой. Жена, небось, ждет, - сказал Ганс.
Толик повздыхал, потоптался рядом, но в конце концов ушел.
Мы зашли в «Синюю птицу» и сели за стол. Илья принес чай с пирожными. Он все еще был очень бледен и трясся.
- Групповое ограбление, - сказал он. - Если бы тот мужик вызвал ментов... лет пять.
- Ты бы как рецидивист пошел, - радостно ответил Ганс и захихикал.
В метро на Пушкинской у эскалатора стояли два парня и кричали: “Кому валюту?”
Толпа обтекала их, милиционеры смотрели индифферентно. Валютой оказались купюры только что закончившего свое существование государства Кампучия. Я взяла одну банкноту, привезла домой - на просвет был виден не Ленин, как на рублях, а Будда с драгоценным камнем во лбу.
Федорович провел, наверное, самый насыщенный политикой год своей жизни. Он беспрерывно смотрел телевизор и выходил курить, прихватывая с собой включенный радиоприемник. Он держал руку на пульсе. Он думал о том, как благоустроить Россию, и записывал свои мысли шариковой ручкой на тетрадных листах. В те месяцы граждане вообще присылали по почте «на съезд» много предложений по переустройству государства.
К маю Ганс устроился посудомойкой в очередную столовую в самом центре Риги, неподалеку от железнодорожного вокзала, и очень держался за свое место.
- Отличная столовая! - говорил он мне, сверкая очками. - Теперь главное - не опаздывать. Не опаздывать!
После чего горестно вздыхал.
Можно было зайти к нему на работу днем, и он выскакивал с черного входа навстречу с закатанными до плеч рукавами, руки все в мыльной пене и белых пятнах — кожа у него была испорчена витилиго. Поздоровавшись, уносился обратно, чтобы появиться снова с тарелкой, на которой было навалено картофельное пюре, придавленное сверху двумя котлетами и несколькими кусками хлеба. Совал все это тебе в руки, даже если ты вовсе не просил есть, и быстро тараторил что-то извиняющееся про то, что нужно бежать обратно работать: заведующая столовой была «хорошая тетка», но уже начинала ругаться за опоздания и частые визиты “волосатых” друзей, и Ганс чувствовал, как над его беспутной головой снова собираются тучи.
Хипня со всего Союза, тучами перелетной мошкары наводнявшая Ригу летом, обычно обнаруживалась тут же, во дворе, на пустых деревянных ящиках, поставленных один на другой. Десятки людей. Потрепанные парни, ровесники Ганса, все эти бродяги с именами, к которым на средневековый манер прибавлялось название города — Толик Гродненский, Чеснок Киевский... Они никуда не спешили, курили, просто находились здесь, в П-образном дворе, где стояли ряды мусорных баков и огромное количество пустой тары. Это напоминало детство, потому что во двор моего детства на Космодамианской набережной выходил черный ход гастронома, и там, где мы играли с подружками, тоже были эти сбитые из досок ящики, и лето, и время, которое было некуда девать. Время, которое было словно разлито вокруг, отчего казалось, что по нему можно ходить вперед и назад, как по луже.
- Смотри, сколько их сегодня! - тоскливо бормотал Ганс, пихая мне в руки тарелку с котлетами и косясь на собравшихся в ожидании аудиенции хипарей. - Уволят, точно уволят!
- Га-анс! - окликал его кто-нибудь лениво от помойных баков. Ганс затравленно озирался, кричал, что нужно работать, и поспешно смывался обратно в столовую. Парни шевелились, пересаживались поудобнее, еще изящнее облокачивались на ящики или стволы чахлых деревьев — и меня пробивало чувство узнавания, потому что это были те самые взрослые парни, та загадочная взрослая жизнь, на которую я смотрела за десять лет до этого ребенком, пробегая мимо с мячиком. Все эти гитаристы в беседках на детских площадках, молодые компании, разговаривавшие о чем-то своем.
Став одного роста с ними, как Алиса, наевшаяся грибов, я могла наконец рассмотреть их внимательно, глаза в глаза, попытаться понять. Но они снова ускользали. Парни были сиюминутно практичны - «вырубить» денег, «нааскать на дринч». Лежать на пляже. Слушать музыку. Что происходит за их мутными глазами, оставалось загадкой. Девушки были более открыты, но обычно слишком увлечены собой и порой так вдохновенно врали, что отделить поэзию от прозы в их рассказах не получалось.
В Москве экран моего телевизора, собранного в 1954-ом году, был размером с лист бумаги А4, черно-белый, у Ганса стоял черно-белый «Рекорд». Новости приходили к нам похожими на кадры дореволюционной хроники. У моего телевизора к тому же сломался звук, и теперь, включив новости, я ставила на полную громкость «Аквариум» - помню, что под «Рок-н-ролл мертв, а мы еще нет» кадры с площади Тяньаньмень смотрелись особенно фантасмагорично.
- Раньше бы о таком в новостях не рассказали, - ораторствовал на кухне Федорович.
Время было солнечным, свежим и нескончаемым.
Моя денежная арифметика была довольно суровой: билет в плацкарт до Риги с 50-процентной студенческой скидкой стоил 4, 5 рубля, ежемесячная стипендия для филологов составляла 40 рублей (обычная) или 46 рублей (повышенная). Обычно я приезжала в Ригу с пятеркой на обратный билет в кармане и парой рублей на представительские расходы.
Мы ели макароны. Пустые, без масла или соуса и даже без соли, потому что доктор сказал Гансу, что его печени требуется диета и ему следует отказаться от алкоголя, наркотиков и соли, и запуганный Ганс выбросил из дома всю соль.
- Я отказался, от чего мог!
Центром рижской светской жизни была “Домка” - Домская площадь. На площади работало много кафе, в том числе так называемая “Птичка” - кафе "Синяя птица" на втором этаже в доме рядом с собором, открытое допоздна. Все вечера Ганс проводил там. Его любовь к общению и сладким пирожным однажды чуть не подвела нас под монастырь и вылилась в классический “гоп-стоп”.
Был поздний майский вечер. Давно стемнело, но Ганс, который целый день отпахал посудомойкой, рвался на Домку, как рысак из стойла, желая получить свою порцию радости. Пока мы собирались, в гости зашел их с Ильей бывший одноклассник Толик: грузный, оплывший мужик в джинсах и кожаной куртке, выглядевший лет на десять старше ребят. Оба они, и Ганс, и Илья, заметно напряглись. Микрорайон был маленькой деревней, и все в нем знали, что Ганс с Ильей - неудачники, люди с несложившейся судьбой. Ганс жаловался мне однажды на это.
- Я иду по району и все знают - вот идет наркоман. Думаешь, легко?
Рядом с ним все соседи и бывшие одноклассники чувствовали себя успешными людьми. Хотя “системным” полагалось презирать “цивилов”, Ганс все равно дергался, сталкиваясь с таким отношением.
Толик оглядел компанию, мазнул по мне оценивающим взглядом, перевел глаза на парней, что-то прикидывая, и заявил, что пойдет на Домку с нами. Никто не возразил - хочет идти, пусть идет. Ганс, правда, окончательно перестал сиять. Толик же пришел в несколько возбужденное состояние семейного человека, решившегося на опасный загул.
В переулках возле Домки было темно и сыро. Внезапно выяснилось, что ни у кого нет денег.
- Придется аскать, - констатировал Илья.
Он огляделся и вдруг быстро зашагал куда-то в сторону. Там, на мокрой булыжной мостовой в тени между двумя пятнами света от фонарей, обнаружился прохожий в шляпе, пытавшийся незамеченным проскользнуть мимо нашей бандитской компании. Поняв, что замечен, он замер, как мышонок.
- Добрый вечер. Простите, у вас не найдется мелочи? - спросил Илья.
Мы подошли тоже. Мужчина немного успокоился, услышав вежливую речь, обмяк плечами и полез за кошельком, принялся копаться в его складках неловкими пальцами, выбирая мелочь. Илья начал было бубнить «Спасибо, вы нам очень помогли...», но тут из-за его спины высунулась туша Толика и рыкнула:
- Чо ты там отсчитываешь? Давай все!
Мужчина пискнул.
Толик сгреб с его ладони кошелек вместе с вынутой мелочью. Илья обмер и взвыл:
- Так нельзя!
Ограбленный прохожий юркнул в темноту.
- А чо? - пожал жирными плечами Толик. - Так по мелочи собирать — ночи не хватит!
Мы тронулись по направлению к кафе.
- Знаешь, Толик, иди-ка ты домой. Жена, небось, ждет, - сказал Ганс.
Толик повздыхал, потоптался рядом, но в конце концов ушел.
Мы зашли в «Синюю птицу» и сели за стол. Илья принес чай с пирожными. Он все еще был очень бледен и трясся.
- Групповое ограбление, - сказал он. - Если бы тот мужик вызвал ментов... лет пять.
- Ты бы как рецидивист пошел, - радостно ответил Ганс и захихикал.
Комментарии
Отправить комментарий