В мае Венгрия убрала колючую проволоку на границе с Австрией. Венгры побежали через холмы навстречу капитализму, весь мир напрягся, поглядывая на Горбачева - и ничего не произошло, войска остались в казармах. В Ферганской долине начались волнения. Помню, как сидела в гостях у Оли и мы смотрели прямой эфир: съемки из низко летящего над орущей толпой вертолета. Оператор свесился вниз и комментировал происходящее с веселым азартом, но вдруг дернулся и изумленно сказал: “Они стреляют по вертолету!” Любимое выражение Горбачева того года было "процесс пошел". Мне все время казалось, что он подсознательно копирует Остапа Бендера с его "лед тронулся, господа присяжные заседатели".
На уровне неформальных тусовок изменения отразились в сильном смягчении милицейских нравов. Любера поутихли, менты, по крайней мере в Москве, старались забирать только самых буйных.
За оборотом наркотиков как не следили, так и продолжали не следить. В июне вдруг обнаружилось, что все знакомые неформалы научились варить из аптечных лекарств “винт”. До этого из тех же лекарств варили “джеф”. Это все вещества стимулирующего типа, двоюродные кузены и троюродные братья метамфетамина. “Джеф” был относительно слабым, хотя и к нему у многих развивалась зависимость; пришедший ему на смену “винт” (первитин) ознаменовал собой наступление новой, совершенно безумной эпохи. Причем это вышло очень быстро: в марте еще никто не знал правильного рецепта, к маю его уже знали все.
В Германии шли многомиллионные митинги. Литва, Латвия и Эстония двигались в сторону независимости. Оля потеряла свою тень.
- Вышла с флэта, - рассказывала она, - стала стопить машину, но ни одна не останавливалась. Тогда я посмотрела вниз и поняла: ну конечно! Кто же остановится — у меня ведь нет тени! Я испытала такой ужас, ты не представляешь! Побежала обратно, кричу: «я потеряла тень!». Надо отдать им должное, они поставили меня к стене, направили на меня сильный свет, доказали, что тень есть…
Ганс с Ильей приехали в гости и остановились в моей коммуналке. Я сделала им временную московскую регистрацию, чтобы соседям было не к чему придраться, и лежбище на полу. Через день явился еще один знакомый, тоже Илья, москвич, известный также под говорящей кличкой “Пробирошный” . Рассказал, что играет на синтезаторе в группе под названием «Уши Ван-Гога». Был он бледным и качающимся от слабости, прямо по песне Умки - «я иду, качаюсь я от ветра, все меня обходят за три метра». Попросился “отлежаться”, как он выразился. Занял маленький железный диванчик под окном.
Мое жилье было популярным - окна выходили на Гоголевский бульвар, самое тусовочное место, знаменитые "Гоголя". За углом был Арбат, тоже любимый хипней и панками - туда ходили аскать. Из окна можно было видеть все местные драмы и происшествия как из первого ряда партера.
При парнях московский Илья держался тише воды и ниже травы. Он доторчался до такой степени астении, что не был виден в складках одеяла. Ганс посматривал в его сторону с большим неодобрением.
- Наркотик должен что делать? - говорил он нравоучительно. - Расслаблять! А винт что? Напрягает! Соберутся, в ложки стучат часами, на стенах рисуют, как ненормальные - не понимаю!
Тот помалкивал, но стоило ребятам уйти, как и правда начинал часами трындеть ни о чем. Однажды я решила проверить, что выйдет, если его не прерывать, и он три часа подряд рассказывал про оборудование лаборатории на каком-то флэту, описывал разнообразные колбы и то, как они их добывали, вспоминал неизвестного мне Злыдня и плакался, что одна из колб разбилась. В конце концов пришлось попросить его замолчать, потому что я почувствовала, что дурею.
Через неделю он наконец съехал. Просто сполз однажды вечером с дивана, выскользнул за дверь и растворился в теплых сумерках.
Федорович в два часа ночи пошел курить на кухню и обнаружил там рижского Илью, тоже с сигаретой. Вцепился в него в воспитательном порыве:
- Молодой человек, почему вы в трусах в общественном месте? Как вам не стыдно?
Мне нравилось в соседе то, что его жажда справедливости и темперамент постоянно побеждали его же трусость. Федорович явно опасался ребят. Он был из тех, кто дергается в сторону, если рядом резко поднимают руку, из тех, кто ожидает от незнакомых парней самого худшего. И все-таки он не мог пройти мимо непорядка, сделав вид, что не заметил. Огонь, пылавший в нем, требовал действий.
Илья не нашел ничего умнее, чем буркнуть:
- Это плавки.
На его темно-синих трусах спереди был нарисован якорь. Такой же был вытатуирован у большого пальца правой руки. Федорович покосился на якоря, поправил шляпу и завел речь о последних выступлениях на съезде. Илья томился, но поддакивал из вежливости, пока не сумел улизнуть. После этого разговора Федорович проникся к нему теплом.
В один из дней ребята напились до поросячьего визга. Я мирно сидела дома с однокурсником, обсуждая последнюю конференцию в Пушкинском доме, на которой выступал Лотман, и то, куда нас будут распределять после института. Однокурсник боялся деревенских школ и Сибири (забегая вперед, скажу, что никакого распределения вообще не случилось). Посередине очередной его горестной фразы по карнизу постучали. Я жила на первом этаже, так что стук по карнизу был обычным приемом гостей сообщать о своем приходе.
Мы отдернули занавески: на тротуаре под окном стоял верный Санчо Панса, держа своего Дон Кихота наперевес, словно ковровый рулон. Однокурсник сразу попрощался и сбежал. Я спустилась, открыла дверь в подъезд. Илья сделал два тяжелых шага, как марафонец в конце забега, и уронил тело приятеля на каменный пол перед лестницей. Мы задумчиво посмотрели друг на друга.
Ганс валялся на полу без чувств и весил тонну. Надо было заставить его каким-то образом подняться еще на два пролета - там ходили реже и была широкая площадка, где можно было отлежаться. Затаскивать его в таком виде в квартиру означало свалить на пол вешалку, что стояла у входа, и обеспечить себе долгое брюзжание Федоровича и возможный вызов милиции. Мы попробовали тащить его вместе, но Илья уже выбился из сил, а от меня было мало толку. Попыхтев несколько минут, мы сумели только заволочь его на середину первого пролета и снова уронили. Ганс спал, как мертвый. Мы терли ему уши, кричали и щипали - все было безрезультатно. Оставлять его валяющимся на проходе у входа в подъезд было нельзя ни в коем случае.
- Подожди, – сказал вдруг Илья, - есть еще одно средство.
Он склонился вниз и истошно завопил Гансу в ухо:
- Менты! Ганс, менты! МЕНТЫ!!!
И случилось чудо. Зомби ожил и кое-как, криво, не открывая глаз, под непрекращающиеся вопли Ильи пробежал полтора пролета и рухнул на площадке между этажами.
**
Несколько лет спустя, уже после того, как развалился Советский союз и Латвия стала независимой страной, Федорович однажды спросил меня:
На уровне неформальных тусовок изменения отразились в сильном смягчении милицейских нравов. Любера поутихли, менты, по крайней мере в Москве, старались забирать только самых буйных.
За оборотом наркотиков как не следили, так и продолжали не следить. В июне вдруг обнаружилось, что все знакомые неформалы научились варить из аптечных лекарств “винт”. До этого из тех же лекарств варили “джеф”. Это все вещества стимулирующего типа, двоюродные кузены и троюродные братья метамфетамина. “Джеф” был относительно слабым, хотя и к нему у многих развивалась зависимость; пришедший ему на смену “винт” (первитин) ознаменовал собой наступление новой, совершенно безумной эпохи. Причем это вышло очень быстро: в марте еще никто не знал правильного рецепта, к маю его уже знали все.
В Германии шли многомиллионные митинги. Литва, Латвия и Эстония двигались в сторону независимости. Оля потеряла свою тень.
- Вышла с флэта, - рассказывала она, - стала стопить машину, но ни одна не останавливалась. Тогда я посмотрела вниз и поняла: ну конечно! Кто же остановится — у меня ведь нет тени! Я испытала такой ужас, ты не представляешь! Побежала обратно, кричу: «я потеряла тень!». Надо отдать им должное, они поставили меня к стене, направили на меня сильный свет, доказали, что тень есть…
Ганс с Ильей приехали в гости и остановились в моей коммуналке. Я сделала им временную московскую регистрацию, чтобы соседям было не к чему придраться, и лежбище на полу. Через день явился еще один знакомый, тоже Илья, москвич, известный также под говорящей кличкой “Пробирошный” . Рассказал, что играет на синтезаторе в группе под названием «Уши Ван-Гога». Был он бледным и качающимся от слабости, прямо по песне Умки - «я иду, качаюсь я от ветра, все меня обходят за три метра». Попросился “отлежаться”, как он выразился. Занял маленький железный диванчик под окном.
Мое жилье было популярным - окна выходили на Гоголевский бульвар, самое тусовочное место, знаменитые "Гоголя". За углом был Арбат, тоже любимый хипней и панками - туда ходили аскать. Из окна можно было видеть все местные драмы и происшествия как из первого ряда партера.
При парнях московский Илья держался тише воды и ниже травы. Он доторчался до такой степени астении, что не был виден в складках одеяла. Ганс посматривал в его сторону с большим неодобрением.
- Наркотик должен что делать? - говорил он нравоучительно. - Расслаблять! А винт что? Напрягает! Соберутся, в ложки стучат часами, на стенах рисуют, как ненормальные - не понимаю!
Тот помалкивал, но стоило ребятам уйти, как и правда начинал часами трындеть ни о чем. Однажды я решила проверить, что выйдет, если его не прерывать, и он три часа подряд рассказывал про оборудование лаборатории на каком-то флэту, описывал разнообразные колбы и то, как они их добывали, вспоминал неизвестного мне Злыдня и плакался, что одна из колб разбилась. В конце концов пришлось попросить его замолчать, потому что я почувствовала, что дурею.
Через неделю он наконец съехал. Просто сполз однажды вечером с дивана, выскользнул за дверь и растворился в теплых сумерках.
Федорович в два часа ночи пошел курить на кухню и обнаружил там рижского Илью, тоже с сигаретой. Вцепился в него в воспитательном порыве:
- Молодой человек, почему вы в трусах в общественном месте? Как вам не стыдно?
Мне нравилось в соседе то, что его жажда справедливости и темперамент постоянно побеждали его же трусость. Федорович явно опасался ребят. Он был из тех, кто дергается в сторону, если рядом резко поднимают руку, из тех, кто ожидает от незнакомых парней самого худшего. И все-таки он не мог пройти мимо непорядка, сделав вид, что не заметил. Огонь, пылавший в нем, требовал действий.
Илья не нашел ничего умнее, чем буркнуть:
- Это плавки.
На его темно-синих трусах спереди был нарисован якорь. Такой же был вытатуирован у большого пальца правой руки. Федорович покосился на якоря, поправил шляпу и завел речь о последних выступлениях на съезде. Илья томился, но поддакивал из вежливости, пока не сумел улизнуть. После этого разговора Федорович проникся к нему теплом.
В один из дней ребята напились до поросячьего визга. Я мирно сидела дома с однокурсником, обсуждая последнюю конференцию в Пушкинском доме, на которой выступал Лотман, и то, куда нас будут распределять после института. Однокурсник боялся деревенских школ и Сибири (забегая вперед, скажу, что никакого распределения вообще не случилось). Посередине очередной его горестной фразы по карнизу постучали. Я жила на первом этаже, так что стук по карнизу был обычным приемом гостей сообщать о своем приходе.
Мы отдернули занавески: на тротуаре под окном стоял верный Санчо Панса, держа своего Дон Кихота наперевес, словно ковровый рулон. Однокурсник сразу попрощался и сбежал. Я спустилась, открыла дверь в подъезд. Илья сделал два тяжелых шага, как марафонец в конце забега, и уронил тело приятеля на каменный пол перед лестницей. Мы задумчиво посмотрели друг на друга.
Ганс валялся на полу без чувств и весил тонну. Надо было заставить его каким-то образом подняться еще на два пролета - там ходили реже и была широкая площадка, где можно было отлежаться. Затаскивать его в таком виде в квартиру означало свалить на пол вешалку, что стояла у входа, и обеспечить себе долгое брюзжание Федоровича и возможный вызов милиции. Мы попробовали тащить его вместе, но Илья уже выбился из сил, а от меня было мало толку. Попыхтев несколько минут, мы сумели только заволочь его на середину первого пролета и снова уронили. Ганс спал, как мертвый. Мы терли ему уши, кричали и щипали - все было безрезультатно. Оставлять его валяющимся на проходе у входа в подъезд было нельзя ни в коем случае.
- Подожди, – сказал вдруг Илья, - есть еще одно средство.
Он склонился вниз и истошно завопил Гансу в ухо:
- Менты! Ганс, менты! МЕНТЫ!!!
И случилось чудо. Зомби ожил и кое-как, криво, не открывая глаз, под непрекращающиеся вопли Ильи пробежал полтора пролета и рухнул на площадке между этажами.
**
Несколько лет спустя, уже после того, как развалился Советский союз и Латвия стала независимой страной, Федорович однажды спросил меня:
- А те воспитанные молодые люди из Риги еще приедут когда-нибудь в гости?
Комментарии
Отправить комментарий