Когда тебе двадцать, все происходит бестолково и от этого зачастую уродливо. Сам весь какой-то нестабильный: потянешься за интересным, а пальцы расплываются и ничего ими не ухватишь. Выходишь из дома, провода над головой, туннели, следующая остановка - метро Маяковская, загораются фонари. Вдруг обнаруживаешь себя в ресторане "Пекин" на чужой свадьбе. Вокруг пляшут, и кто-то, яростно хохоча, сует тебе в нос тарелку с оливье. Долго возвращаешься в темноте пешком, проходишь по Садовому кольцу мимо дома Булгакова, по Новому Арбату мимо дискотеки "Метелица". Федорович курит в шляпе на лестничной площадке, встречает вопросом:
- Что вы, молодое поколение, думаете о политике перевооружения?
И, не получив ответа, морщится и тушит сигарету. Его печалит отвлеченность молодежи от политической жизни.
Ночью улицы пустели. Последние компании из “Праги” пробредали к метро в районе часа, потом наступала тишина и темнота, только я и клены на бульваре, да Федорович со своей вечной бессонницей за высокой дубовой дверью. Можно было сесть на каменный подоконник, свесить на улицу ноги и курить, слушая Моррисона или Битлз - приятель, уходя в армию, подарил мне двойной болгарский альбом “битлов” в кофейного цвета обложке. Кроме фотографии Моррисона, на стенах с красными обоями, оставшимися от предыдущих жильцов, были прикноплены средняя часть триптиха Босха "Рай" (Адам и Ева на коленях перед Создателем), копия дореволюционной театральной афиши, привезенная с музейной практики из Щелыково, и лоскутный ковер с карманами - подарок от мамы на двенадцатилетие. Вверху, где обои кончались, шла кривая надпись: "Распрягайте! Я никуда не поеду". Когда началась массовая эмиграция, на эту надпись косились друзья и спрашивали: "Почему?".
Мы получили дипломы. Один из однокурсников отказался пожать руку декану во время вручения: демонстративно спрятал обе свои руки за спину и громким голосом прочел декану мораль уже не помню на какую тему. Времена были такие, что декан только устало вздохнул в ответ. Научрук клялся, что на следующий год возьмет меня к себе в аспирантуру, а пока устроил работать в издательство “Советская энциклопедия” писать статьи про русских писателей и обеспечил пропуск в рукописный отдел “Ленинки”, где я огромным интересом изучала письма нашей аристократии 19-го века, кое-как переводя их со словарем с французского. За соседним столом работал Михаил Гаспаров, всего в рукописном отделе обычно находилось человека три-четыре максимум. Через полтора года такой работы издательство начислило мне огромный по советским меркам гонорар в несколько тысяч рублей, но к тому времени цены поднялись так, что на них можно было купить разве что пару “киндер-сюрпризов”.
Одни люди часами варили по ночам джинсы в баках с пятновыводителем, чтобы потом ими торговать втридорога - такие выбеленные джинсы назывались “варенка” и были на пике моды. Брат моей школьной подруги с приятелем варкой штанов заработали на квартиру. Другие часами стояли в очереди у посольства США на Садовом, чтобы взять анкету на визу. Умельцы продавали отксеренные копии этих анкет по 25 рублей.
Однажды в октябре на пути к метро мы с приятелем встретили незнакомого художника, который попытался заманить нас в мастерскую, чтобы мы купили у него работу.
- У меня есть дивный натюрморт - окурок в моче. А? - говорил он злобно. С похмелья его явно раздражал весь мир и мы в частности.
Я ходила по “системным” гостям, и везде было одно и то же: компании людей с выпученными глазами, часами игравшие на гитарах, маракасах или кастрюльках, или сутками рисовавшие картинки, или бешено угощавшие тебя чаем. Попасть в их ритм на трезвую голову было невозможно. Университетские друзья сосредоточенно налаживавали связи в ИМЛИ, играли свадьбы и рожали детей. Как это часто бывает в России, абсолютно любая деятельность казалась бессмысленной.
В магазинах ввели карточки покупателя: бумажный прямоугольник размером с визитку, к которому приклеивалась фотография и ставилась печать. Моя до сих пор валяется в ящиках стола, я на ней худая и очень мрачная.
"В Москве начал давать представление эротический театр, - рассказали в новостях, - в постановках играют как актрисы театра, так и нанятые стриптизерши, и актрисы возмущаются, что стриптизершам платят больше".
Знакомый принес найденную на бульваре оправу для очков с разбитым стеклом. Мы решили, что она золотая. Я вынула второе стекло и повесила на Арбате объявление: "продается модная иностранная мужская золотая оправа для очков”. Через пару часов позвонил покупатель. Мы встретились с ним в продуктовом магазине на углу: он вручил мне полиэтиленовый пакет, набитый 25-рублевками, я ему оправу. Покупатель по виду был типичным бандитом - молодой парень ростом под два метра, с мордой кирпичом и явно стопроцентным зрением. На вырученные от этой странной операции деньги я свозила маму в Вильнюс - хватило на билеты, кофейни и гостиницу.
Около пятнадцати "системных" знакомых, включая Пашу Хихуса, уехали в Данию и с вокзала сдались в полицию как беженцы. Визы для "гостевого визита" им сделал парень, живший на Арбате в богатом доме в квартире над Джуной Давиташвили. Он уболтал выйти за себя замуж какую-то датчанку, напев ей о жестоких притеснениях со стороны коммунистов. Кто-то из уехавших пробыл в лагере для беженцев пару лет и вернулся, кто-то остался. У Наташи Вороны датчане отобрали дочку, признав Ворону психически нестабильной, и отдали на воспитание в местную семью, но разрешили Наталье с ней общаться. Ворона приехала обратно - много лет спустя я встретила ее в метро уже старой и толстой, но по-прежнему безумной, и она сообщила, что теперь ее зовут "Навна Всея Руси". Несколько вернувшихся беженцев жаловались, что в лагере с ними обращались как с людьми второго сорта: "не разрешали вешать шторы", "не прописывали детям антибиотики, когда те болели", "если замечали, что ты лежишь на кровати и не встаешь, отправляли к психологу". Вообще у антисоветских было много той же самой фанаберии, что у советских. Люди, разводящие внутривенные наркотики водой из луж, искренне считали себя представителями "первого мира", а не "какими-то африканцами".
В конце ноября был мой день рождения. Он запомнился диким холодом - больше двадцати градусов мороза - и гостями, явившимися в нереальном количестве.
Я пригласила трех близких друзей, добыла пару бутылок красного вина и тортик. Пришло человек сорок. Они накатывали волнами. Первым явились Федя Рожанский со своей барышней и бывшая одноклассница Катя Бурчакова, и они моментально съели торт и выпили все вино. Следом пришли трое федькиных одноклассников и стали болтать с Федькой, не обращая на меня особого внимания. Через десять минут постучался Тоша Белобжеский, притащивший с собой какого-то так и оставшегося мне неизвестным парня. Он встал с ним у окна и принялся курить, разглядывая собравшихся. Вошли пятеро катькиных однокурсников по Горному институту, с которыми я была шапочно знакома и по поводу которых Тоша радостно сказал: "Оп-ля, к тебе обвалился кусок синагоги!" (в Горный институт часто поступали московские евреи, которых не приняли в МГУ или Физтех). Один из них рассказал, как с помощью гарпуна для подводной охоты задержал грабителя, забравшегося к ним с матерью в квартиру через окно второго этажа. В комнате стало тесно. Гости бросали изумленные взгляды на пустой стол. Я носилась с чайником по длинному коммунальному коридору до кухни и обратно, спотыкаясь об изнывавшего от любопытства Федоровича. Наконец пришли трое приглашенных гостей, но каждый из них привел с собой пару. Потом явился Сема Зайденберг со своей девушкой Катей: они оказались единственными, кто догадался принести еды, и гордо водрузили на стол десятилитровую банку маринованных огурцов и помидоров и бутылку вина. Тоша со своим другом ушли, зато пришел кто-то еще. Остаток вечера мы простояли за столом с огромной банкой с огурцами, в которую по очереди засовывали вилки и пальцы.
- Что вы, молодое поколение, думаете о политике перевооружения?
И, не получив ответа, морщится и тушит сигарету. Его печалит отвлеченность молодежи от политической жизни.
Ночью улицы пустели. Последние компании из “Праги” пробредали к метро в районе часа, потом наступала тишина и темнота, только я и клены на бульваре, да Федорович со своей вечной бессонницей за высокой дубовой дверью. Можно было сесть на каменный подоконник, свесить на улицу ноги и курить, слушая Моррисона или Битлз - приятель, уходя в армию, подарил мне двойной болгарский альбом “битлов” в кофейного цвета обложке. Кроме фотографии Моррисона, на стенах с красными обоями, оставшимися от предыдущих жильцов, были прикноплены средняя часть триптиха Босха "Рай" (Адам и Ева на коленях перед Создателем), копия дореволюционной театральной афиши, привезенная с музейной практики из Щелыково, и лоскутный ковер с карманами - подарок от мамы на двенадцатилетие. Вверху, где обои кончались, шла кривая надпись: "Распрягайте! Я никуда не поеду". Когда началась массовая эмиграция, на эту надпись косились друзья и спрашивали: "Почему?".
Мы получили дипломы. Один из однокурсников отказался пожать руку декану во время вручения: демонстративно спрятал обе свои руки за спину и громким голосом прочел декану мораль уже не помню на какую тему. Времена были такие, что декан только устало вздохнул в ответ. Научрук клялся, что на следующий год возьмет меня к себе в аспирантуру, а пока устроил работать в издательство “Советская энциклопедия” писать статьи про русских писателей и обеспечил пропуск в рукописный отдел “Ленинки”, где я огромным интересом изучала письма нашей аристократии 19-го века, кое-как переводя их со словарем с французского. За соседним столом работал Михаил Гаспаров, всего в рукописном отделе обычно находилось человека три-четыре максимум. Через полтора года такой работы издательство начислило мне огромный по советским меркам гонорар в несколько тысяч рублей, но к тому времени цены поднялись так, что на них можно было купить разве что пару “киндер-сюрпризов”.
Одни люди часами варили по ночам джинсы в баках с пятновыводителем, чтобы потом ими торговать втридорога - такие выбеленные джинсы назывались “варенка” и были на пике моды. Брат моей школьной подруги с приятелем варкой штанов заработали на квартиру. Другие часами стояли в очереди у посольства США на Садовом, чтобы взять анкету на визу. Умельцы продавали отксеренные копии этих анкет по 25 рублей.
Однажды в октябре на пути к метро мы с приятелем встретили незнакомого художника, который попытался заманить нас в мастерскую, чтобы мы купили у него работу.
- У меня есть дивный натюрморт - окурок в моче. А? - говорил он злобно. С похмелья его явно раздражал весь мир и мы в частности.
Я ходила по “системным” гостям, и везде было одно и то же: компании людей с выпученными глазами, часами игравшие на гитарах, маракасах или кастрюльках, или сутками рисовавшие картинки, или бешено угощавшие тебя чаем. Попасть в их ритм на трезвую голову было невозможно. Университетские друзья сосредоточенно налаживавали связи в ИМЛИ, играли свадьбы и рожали детей. Как это часто бывает в России, абсолютно любая деятельность казалась бессмысленной.
В магазинах ввели карточки покупателя: бумажный прямоугольник размером с визитку, к которому приклеивалась фотография и ставилась печать. Моя до сих пор валяется в ящиках стола, я на ней худая и очень мрачная.
"В Москве начал давать представление эротический театр, - рассказали в новостях, - в постановках играют как актрисы театра, так и нанятые стриптизерши, и актрисы возмущаются, что стриптизершам платят больше".
Знакомый принес найденную на бульваре оправу для очков с разбитым стеклом. Мы решили, что она золотая. Я вынула второе стекло и повесила на Арбате объявление: "продается модная иностранная мужская золотая оправа для очков”. Через пару часов позвонил покупатель. Мы встретились с ним в продуктовом магазине на углу: он вручил мне полиэтиленовый пакет, набитый 25-рублевками, я ему оправу. Покупатель по виду был типичным бандитом - молодой парень ростом под два метра, с мордой кирпичом и явно стопроцентным зрением. На вырученные от этой странной операции деньги я свозила маму в Вильнюс - хватило на билеты, кофейни и гостиницу.
Около пятнадцати "системных" знакомых, включая Пашу Хихуса, уехали в Данию и с вокзала сдались в полицию как беженцы. Визы для "гостевого визита" им сделал парень, живший на Арбате в богатом доме в квартире над Джуной Давиташвили. Он уболтал выйти за себя замуж какую-то датчанку, напев ей о жестоких притеснениях со стороны коммунистов. Кто-то из уехавших пробыл в лагере для беженцев пару лет и вернулся, кто-то остался. У Наташи Вороны датчане отобрали дочку, признав Ворону психически нестабильной, и отдали на воспитание в местную семью, но разрешили Наталье с ней общаться. Ворона приехала обратно - много лет спустя я встретила ее в метро уже старой и толстой, но по-прежнему безумной, и она сообщила, что теперь ее зовут "Навна Всея Руси". Несколько вернувшихся беженцев жаловались, что в лагере с ними обращались как с людьми второго сорта: "не разрешали вешать шторы", "не прописывали детям антибиотики, когда те болели", "если замечали, что ты лежишь на кровати и не встаешь, отправляли к психологу". Вообще у антисоветских было много той же самой фанаберии, что у советских. Люди, разводящие внутривенные наркотики водой из луж, искренне считали себя представителями "первого мира", а не "какими-то африканцами".
Я пригласила трех близких друзей, добыла пару бутылок красного вина и тортик. Пришло человек сорок. Они накатывали волнами. Первым явились Федя Рожанский со своей барышней и бывшая одноклассница Катя Бурчакова, и они моментально съели торт и выпили все вино. Следом пришли трое федькиных одноклассников и стали болтать с Федькой, не обращая на меня особого внимания. Через десять минут постучался Тоша Белобжеский, притащивший с собой какого-то так и оставшегося мне неизвестным парня. Он встал с ним у окна и принялся курить, разглядывая собравшихся. Вошли пятеро катькиных однокурсников по Горному институту, с которыми я была шапочно знакома и по поводу которых Тоша радостно сказал: "Оп-ля, к тебе обвалился кусок синагоги!" (в Горный институт часто поступали московские евреи, которых не приняли в МГУ или Физтех). Один из них рассказал, как с помощью гарпуна для подводной охоты задержал грабителя, забравшегося к ним с матерью в квартиру через окно второго этажа. В комнате стало тесно. Гости бросали изумленные взгляды на пустой стол. Я носилась с чайником по длинному коммунальному коридору до кухни и обратно, спотыкаясь об изнывавшего от любопытства Федоровича. Наконец пришли трое приглашенных гостей, но каждый из них привел с собой пару. Потом явился Сема Зайденберг со своей девушкой Катей: они оказались единственными, кто догадался принести еды, и гордо водрузили на стол десятилитровую банку маринованных огурцов и помидоров и бутылку вина. Тоша со своим другом ушли, зато пришел кто-то еще. Остаток вечера мы простояли за столом с огромной банкой с огурцами, в которую по очереди засовывали вилки и пальцы.
Комментарии
Отправить комментарий